Империя света

— Ты правда думаешь, что опыт, каким бы он ни оказался, дает вдохновение для творчества?

— По крайней мере, это всегда лучше, чем когда его вообще нет. Слепой тоже может рисовать. Возможно, он может даже создавать поистине удивительные картины. Но если у него будет зрение, то и картины его будут лучше.

— А вдруг он, наоборот, будет подавлен тем, что увидит, и утратит былую остроту восприятия?

— Ты не про рассказ Енама говоришь? Среди его прозы есть что-то подобное. Про одного слепца, который вдруг прозрел. Он идет в город, но тут же теряется там и плачется людям вокруг, говорит, что совсем заблудился, и просит, чтобы кто-нибудь отвел его домой. Тогда какой-то про хожий советует ему: «А ты снова закрой глаза».

На Киена никогда не производили большого впечатления подобного рода афоризмы. Он не любил красивых слов, остроумных высказываний и парадоксальных фигур речи и считал, что они не отражают правду жизни. Однако, слыша такие слова, он каждый раз отвечал одно и то же: «Хм, занятно».

— Но я считаю, что тут Енам просто умничает. Конечно, слепец может не сразу привыкнуть и вначале даже заблудиться. Однако если он приведет к согласию чувства, которые у него уже были, и вновь обретенное зрение, то сможет ориентироваться еще лучше.

Киен раньше слышал об одном таком человеке. Олдос Хаксли в юношестве едва не ослеп, но впоследствии смог восстановить зрение благодаря операции и со всей душой принялся писать. Он не стал снова закрывать глаза.

— Диалектическое развитие?

— Ну конечно! Оно самое. Опора на одно лишь прямое восприятие и восхваление неведения в конечном счете приводит к отказу от себя.

Ее глаза светились. Киен вдруг увидел перед собой ту самую Сочжи, какой знал ее в студенческие годы. Он прикрыл глаза. После встречи с людьми, которых не видел долгое время, на душе всегда становится грустно, потому что все мы стареем, бережно храня в себе собственный образ в молодости. Юноша, постарев, превращается не в старика, а в старого юношу, и девушка точно так же становится не старухой, а старой девушкой.

— Киен?

— А? — он открыл глаза.

— Устал?

— Нет, просто глаза немного горят.

Киен потер глаза.

— Когда ты уезжаешь?

Он отнял руки от век и посмотрел вперед. Какое-то время перед глазами все еще было немного темно.

— Завтра.

— Так скоро? Ты уже все приготовил?

— Нет.

— Ты случайно не задумал какую-нибудь глупость? — Сочжи посмотрела на него с подозрением.

— Какую еще глупость?

— У тебя не депрессия?

— Нет.

— А по-моему, депрессия.

— Если бы у меня была депрессия, я бы лежал дома под одеялом, а не бегал вот так по городу.

— Тогда ладно, успокоил.

— Спасибо. Хоть одна душа беспокоится о том, как бы я не наложил на себя руки.

— А как же Мари?

— С Мари мы, можно сказать, просто соседи по квартире.

— Хм, если это все уловка, чтобы заманить меня туда наверх, — Сочжи указала пальцем на потолок, — то даже и не думай.

Там над потолком располагались уютные гостиничные номера с белоснежно-чистыми простынями.

— У Мари больше нет сексуального желания. Может, у нее уже наступил тот возраст и это из-за гормонов?

— Сказать тебе правду?

— Скажи.

— Она тебя не любит. Ты что, все еще не знаешь этого?

— Пусть так, но у женщины все равно должно быть желание, а его нет.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю.

— Откуда?

Слова перелетали через стол между ними, как мяч от настольного тенниса.

— Говорю тебе, я это знаю.

— Ну так откуда?

— Меня этому учили.

— Чему учили?

— Подслушивать за тем, что говорят другие, незаметно следить за людьми, распознавать правду и ложь в словах.

— В спецназе каком-нибудь служил, что ли?

— Сочжи.

— Ну?

— Ты знаешь, откуда я?

— Откуда?

Он неловко улыбнулся и написал на салфетке два иероглифа. Это было слово «Пхеньян». Сочжи, прищурившись, посмотрела на салфетку и тут же ошеломленно подняла на него глаза:

— Что? Правда?

— Тише, не кричи на весь ресторан. — Киен доел суши и запил супом. — Это правда.

— Не может быть. Мы же уже столько знакомы, еще с универа!

— Я попал сюда еще раньше.

Сочжи схватилась правой рукой за лоб. Она всегда делала так, когда ее что-нибудь сильно удивляло. Киен продолжал:

— Я на несколько лет старше, чем ты думаешь.

— Ах, ну да… Поэтому… да… А! Так вот почему… Да, тогда, значит… Послушай, ты правда… то есть послушайте, Ким Киен… Нет, это ведь наверняка даже не настоящее имя. Но почему тогда к нам… за что? Что мы такого сделали? То есть, конечно, не обязательно, чтобы мы что-то сделали, но…

— Успокойся. Я всего лишь исполнял приказ. Я никому никогда не рассказывал, ты первая.

— И Мари ничего не знает?

— Не знает.

Одновременно с растерянностью на ее лице скользнуло выражение гордости за свое первенство.

— Тогда с кем, она думает, жила все эти пятнадцать лет?

— Надо полагать, с заурядным мелким кинодистрибьютором.

— Но зачем ты мне это рассказываешь? — Сочжи напряженно посмотрела ему в глаза.

— Ты… — Киен замялся, — ты же… писатель. Ты говорила, что писатель с охотой принимает все, что жизнь ни…

— И это все? — перебила Сочжи. Выражение ее лица стало неподвижным и жестким.

— Ну я…

— То есть, хочешь сказать, сюжет мне сейчас подкинул, да? И я тебе за это спасибо должна сказать?

— Нет, не в этом дело. Пойми меня, я только что получил приказ и завтра утром должен вернуться туда. Это все так жестоко, ты не согласна? За мной целый день гнались, и мне только сейчас еле-еле удалось от них оторваться, чтобы прийти сюда и немного перевести дух.

— Ты ведь знаешь, что в законе о государственной безопасности есть статья об ответственности за недонесение?

Киен молча кивнул.

— То есть я нарушаю закон, просто сидя здесь с тобой и ничего не делая?

— Выходит, что так.

— Я всегда думала, до чего же своеобразное это преступление: ты виновен не в том, что сделал, а в том, что чего-то не сделал. И еще представляла, в каком замешательстве, должно быть, оказываются люди, когда с ними случается что-то подобное.

— Прости.

— Забудь, что я сейчас наговорила про то, что неведение никогда не помогало человечеству. Тут существует даже закон, по которому одно только знание чего-то становится преступлением, а я ничего не знала и бездумно несла всякую чушь.