Империя света
Шрифт:
— Да ты что? — глаза Хансэм загорелись еще больше. — Вот дура! Что ей сделал Тхэсу?
— Да уж.
Хансэм схватила ее под локоть. Хенми никогда не нравилось ходить под руку с другими девчонками, но в этот раз она не стала вырываться. Вместо этого она молча улыбнулась Хансэм, и та вцепилась в нее покрепче.
Сочжи весь день не переставала думать о Киене. Они были знакомы уже много лет, но таким, как сегодня утром, она его еще ни разу не видела. Она вдруг осознала, как много о нем не знает. Сирота, которому не на кого положиться в этом мире, всегда немного мрачный и не склонный шутить, но все же безобидный и явно не способный на козни, он отчасти был похож на старого математика, утратившего былые способности и всякий интерес к жизни, или на одного из тех мужчин, которые нарочно ходят с печальной миной, чтобы пробудить в женщине материнский инстинкт; при этом он никогда не производил впечатление злодея или подлеца,
Сегодня он показался ей совсем не тем Киеном, которого она знала все эти годы. Он выглядел потерянным, словно человек, который только что кого-то застрелил. Это сравнение пришло ей на ум из-за недавнего случая в новостях, когда какой-то госслужащий убил жену перед тем как идти на работу, а потом весь день не находил себе места и даже заявил в полицию о ее исчезновении, сказав, что якобы не может до нее дозвониться, но в конце концов сам во всем признался. Муж вполне мог убить жену. А что, разве не так? Мужчины же по природе сильнее и агрессивнее. Никогда не слушают, что говорят им женщины, и плохо переносят критику…
Что же было в той сумке, которую он дал ей на хранение пять лет назад, а теперь просил срочно принести? Все эти пять лет ее мучило любопытство. Тогда, уже практически на закате первого венчурного бума, когда вовсю набирали популярность социальные сети, помогающие найти бывших одноклассников, и один удачный веб-сайт мог принести миллиарды вон, они встретились с ним впервые после долгого перерыва, и Киен вдруг протянул ей небольшую мужскую борсетку.
— Ты не могла бы подержать это у себя?
— А что это?
Борсетка закрывалась на миниатюрный кодовый замок с тремя рядами цифр и была довольно плотно чем-то набита.
— Я тоже немного увлекся писаниной и сочинил тут кое-что, а дома оставлять боюсь. Там и мои дневники тоже. Мари пока не знает, это секрет.
Сочжи была крайне удивлена: она совсем не ожидала, что Киен вдруг решит написать роман. Она, конечно, знала, что он много читал и увлекался кино, но никак не думала, что он может сам что-то написать. В то время она только начинала пробовать себя на писательском поприще и как раз работала над своим первым романом под названием «Выдра». Это была история человека, который всеми силами боролся за свой дом. Ей казалось странным, что в этой стране, где миллионы мужчин всю жизнь работают лишь для того, чтобы заработать на собственное жилье, не было ни одного толкового романа о том, как кто-то покупает дом и защищает его.
— У Сэма Пекинпа есть фильм о чем-то похожем. Как же он называется… — вспоминал Киен, когда Сочжи поделилась с ним идеей своего романа. — Хм, «Соломенные псы»? Да, кажется, что-то в этом роде. Дастин Хоффман играет математика, который устал от городского шума и решил переехать с женой в деревню, где та родилась и выросла. Местные мужчины, которых его жена знала еще раньше, строят у них гараж, но потом постепенно начинают вторгаться в их дом.
— Не знала, что есть такой фильм.
— Дастин Хоффман соглашается пойти с ними на охоту, но потом вдруг понимает, что они бросили его на болоте одного. А пока он там стоял, те мужчины насиловали его жену. В конце концов робкий и трусливый Дастин Хоффман берет в руки ружье и начинает защищать от них свой дом.
— Надо как-нибудь посмотреть.
— Не знаю, может, это совсем не то, о чем ты собираешься писать. Мне кажется, этот фильм не столько про борьбу за свой дом, сколько про инстинкт жестокости у мужчин.
— Так это же одно и то же. Инстинкт жестокости, говоришь? А ты подумай, когда он у них просыпается? Когда речь идет о защите своего дома, сюда же входит и защита своей женщины и детей.
Киен согласился с ней в этом, и Сочжи продолжила свое рассуждение:
— Не понимаю, почему у нас никто об этом не пишет. Почему нет историй о том, как мужчина отчаянно защищает свой дом. Вокруг столько людей, у которых отняли дом и семью. Особенно сегодня, в эпоху повсеместных кредитов, эти бедолаги вынуждены беспомощно наблюдать за тем, как их дом, ради которого они всю жизнь из кожи вон лезли, достается чужим — и все из-за какого-то несчастного долга. Почему никто не берет в руки оружие? Где голодовки и самосожжения? Когда мы были студентами, люди устраивали протесты и демонстрации из-за какого-нибудь незнакомца, которого где-то там замучили пытками. А сейчас все они обзавелись семьями и стали ядром нынешнего общества. Так почему они позволяют всяким ростовщикам и банкам отбирать их дома и ничего с этим не делают?
— Ты у меня спрашиваешь?
— А с кем я еще могу в этом баре разговаривать?
— Я не знаю.
Сочжи сделала глоток пива и, помолчав, добавила:
— Как посмотришь американские вестерны, так там все только про это. Если
кто-то покушается на их дом и землю, они сражаются насмерть, а если и это не помогает, то идут и мстят врагу. А почему у нас нет культуры мести? В нашей литературе люди столько терпят и страдают, но почему никто никогда не мстит? Вот ты видел хоть один корейский роман, где главной темой была бы месть?— Нет, по-моему. Кажется, у нас больше пишут о прощении.
— Вот видишь. Просто мы не задумываемся о добре и зле так глубоко, как на Западе. А если не рассуждать о том, что правильно и неправильно, то и мстить незачем. У нас просто скажут что-нибудь типа: «Ну что ж, их тоже по-своему жалко», — и все, на этом конец.
— Ну да.
— Но как бы плохо мы ни разбирались в добре и зле, любой человек придет в ярость, если кто-то отнимет его дом.
— Ты хочешь заставить своих читателей почувствовать злость?
— Нет, — ответила Сочжи. — Но мне хочется затронуть ту ярость, которая кроется в душе каждого человека, показать им, что она есть. Разве не так? Ведь говорят же, что по-настоящему выдающийся роман, как только появляется, заставляет людей понять, что до этого действительно ничего подобного не было.
Между ними наступило неловкое молчание. Подумав, Киен сказал:
— Ты станешь выдающимся писателем.
— Лучше не говори того, во что сам не веришь. — отмахнулась Сочжи.
Увидев ее смущение, Киен тоже неловко рассмеялся и ответил:
— Вообще-то в это действительно сложно поверить.
Сочжи снова потрогала борсетку и спросила:
— А о чем твой роман?
— Да так, ничего особенного.
— Ну расскажи. — настаивала она.
Поколебавшись, Киен рассеянно выдавил из себя невпопад:
— Ну, там кое-то про восьмидесятые, про студенческие годы…
— Нет, не пиши об этом сейчас, — перебила его Сочжи. — Лучше потом. Сейчас это слишком банально.
— Ты думаешь?
— Конечно. Об этом уже все кому не лень написали.
— И то правда.
Если бы Сочжи знала, о чем он на самом деле писал, она не стала бы так уверенно бросаться советами. Долгие годы Киен неустанно вел дневник о границе между жизнью и смертью. Он лишь никогда не переносил его на бумагу. С тех пор как он прибыл в Сеул в 1984 году, через его руки прошли сотни агентов, рассеявшихся по всем уголкам Южной Кореи. Он был для них проходным пунктом в этот мир, встречал их и подбирал каждому подходящие имя и профессию — такое было под силу только человеку, который долгие годы провел на Юге и сумел не потеряться в этом бескрайнем море незнакомых слов. В распоряжении «35-й комнаты» имелись лишь книги, журналы и сведения из вторых рук, которых было далеко не достаточно. В историях, придуманных на Севере, всегда было что-то неестественное, не соотвептвухмцве действительности. С годами языж этих историй стремительно устаревал. Здесь постоянно появлялись новые слова, а старые исчезали или приобретали другой смысл. Для разведчика было мало языка, который можно было изучить по книгам и телесериалам. Задачей Киена было помочь им освоить современный лексикон и придумать для них правдоподобные биографии, которые ни у кого не будут вызывать подозрений. Ли Санхек посчитал, что он хорошо подходит на эту роль, и Киену такая работа тоже пришлась по душе. Ему не надо было приставлять к чьей-то груди пистолет или сидеть в мокром водолазном костюме внутри тесной мини-подлодки, куда едва поступает кислород, питаясь сухой лапшой быстрого приготовления и мучаясь от морской болезни. Вместо этого он читал корейскую литературу и записывал на видеомагнитофон каждый выпуск документальной передачи «Эра человечества», где рассказывалось о повседневной жизни обычных людей. Он читал с экрана субтитры и заучивал целиком предложения. Ему надо было знать, как живут представители разных слоев южнокорейского общества. По выходным он отправлялся на рынок и разговаривал с незнакомыми людьми или садился на туристический автобус на площади Кванхвамун и ехал куда-нибудь в Канвон. Ничего не подозревающие попутчики, решившие отдохнуть в горах, охотно делились с ним историей своей жизни. Он беседовал с ними в автобусе, у родника во дворе буддийского храма, на смотровой площадке на вершине горы или посреди заиндевелых полей мискантуса. Иногда он чувствовал себя штатным драматургом в каком-нибудь театре. Когда главные роли были распределены, он должен был придумать истории жизни своих персонажей. Придя к Киену, агент заучивал придуманную им историю и отправлялся на задание рабочим из Ульсана, филиппинским студентом или учителем в отставке. От него не требовалось никакой режиссуры. За постановку сцен и игру актеров отвечали уже другие. Он же должен был бесконечно создавать все новые и новые истории. Большинство агентов, освоив роли, которые он им давал, отправлялись в свободное плавание, выполняли возложенную на них миссию и благополучно возвращались на Север, но иногда случались и провалы. Каждый раз, когда он слышал о неудавшейся операции, ему становилось грустно, однако трудно было сказать, что именно это была за грусть: то ли сопереживание несчастью другого человека, то ли расстройство из-за несовершенства собственного творения.