Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
Рена не делится мыслями с Ингрид: хочет изображать разочарование — на здоровье! Отец и дочь обходят поперечный неф, смотрят по сторонам, а Ингрид скучает, думает о своем, ждет, когда «этим двоим надоест». Все как всегда.
Рена ораторствует:
— Лоренцо Великолепный, герцог Медичи, был в пятнадцатом веке покровителем науки и искусств, при нем они достигли небывалого расцвета. Вероятно, церковь назвали в его честь.
— Или же она носит имя бедолаги-святого, которого поджарили на гриле, как гамбургер! — смеется Симон, вычитавший эти сведения в тонком буклете, который взял со столика при входе.
Плоть святого Лоренцо[17] трещит на гриле, жир медленно капает на землю, огонь лижет тело, разгорается все сильнее, пожирает плоть… Рена пытается отогнать ужасное видение, утешиться строгой красотой творения Брунеллески, но получается плохо. Жадное пламя уничтожает плавящийся мозг святого и взлетает
«Именно его мозг, — объясняет она Субре (только ей никогда не надоедает слушать Рену), — страстно интересовал моего отца в шестидесятых годах. В те времена бурлили и взаимооплодотворялись все формы исканий: музыка и биохимия, психология, поэзия и живопись… Небывалый и, к несчастью, невостребованный потенциал серого вещества… Папа изучал, как мозг творит эго человека, как определяет для него рамки. Я была совсем маленькая, но до сих пор помню его энтузиазм, потому что он иногда объяснял, над чем работает. Однажды, оторвавшись от книги, которую читал, папа объявил: «Эго есть история тела, какой ее воспринимает и рассказывает мозг, живущий в этом теле». Я ужасно гордилась тем, что он делится со мной своими озарениями, хотя ни черта в них не понимала… Симон в те годы был обычным ассистентом, но работал очень много, готовил диссертацию и имел радужные перспективы. Занимался он нейропсихологией, был намерен разорвать искусственные узы, нарушить междисциплинарные границы. Свобода свобода свобода! Леонард Коэн[19], один из героев Симона, был всего на год старше, вырос, как и папа, в Уэстмаунте, учился, как и он, в Университете Макгилла. Оба пробовали лизергиновую кислоту, которая, как всем известно, кидает человека из рая в ад, выкручивает память, выводит на экран мозга то жуткие, то дивные картины, доводит все чувства до пароксизма, распыляет личность и заново собирает ее самым непредсказуемым образом, щедро награждая симптомами психоза. Подобно Леонарду Коэну, Аллену Гинзбергу, Эбби Хоффману, Джерри Рубину[20] и многим другим представителям бит-поколения, Симон Гринблат повернулся спиной к иудаизму, вере своего детства, и погрузился в дебри буддизма, где не существовало таких понятий, как «я», «мир» и «реальность».
«Бросьте вызов власти!», «Творите себя сами!», «Примите энтропию, единственную истину Вселенной!».
Другим идолом моего отца был Тимоти Лири[21], автор фразы, ставшей мантрой: «Нет психических болезней, есть неизвестные или плохо изученные нервные цепи». В 1963 году Лири и его коллегу Ричарда Альперта[22] вышвырнули из Гарварда за соблазнение студентов галлюциногенами, они вместе поселились в огромном поместье в Милбруке, штат Нью-Йорк, и основали League for spiritual discovery[23], или LSD. Симон много лет мечтал присоединиться к этим пионерам, стать их помощником и соратником в волнующем интеллектуальном сотрудничестве, имеющем целью заложить основы нового язычества. Увы, увидеть Тима Лири ему удалось всего один раз. Мне тоже — в девять лет. Тридцать первого мая 1969 года Лири прилетел в Монреаль, чтобы поддержать Джона Леннона и Йоко Оно, организовавших кампанию «Дайте миру шанс!». Отец взял меня и маму в отель «Королева Елизавета», где музыкант с женой и сыном от первого брака Джулианом лежали нагишом перед камерами журналистов, обличая войну во Вьетнаме. Сам перформанс «В постели за мир» мы не увидели из-за полицейских кордонов, но я рассмотрела низ расклешенной штанины Лири, когда он вылез из лимузина под вспышки фотоаппаратов и ринулся в отель. “Смотри, это он!” — воскликнул Симон и неловко взгромоздил меня к себе на плечи, хотя я была уже слишком взрослой и тяжелой для подобной акробатики. “Девятилетнего ребенка не сажают на закорки! — сказала мама. — Ладно тебе, Лиза, успокойся, — ответил Симон, ссаживая меня на землю. — Этот человек, Рена, был истинным революционером в моей области. Теперь он ушел в политику и собирается стать губернатором Калифорнии, так что путь свободен. Я подхвачу факел, продолжу исследования и сделаю все открытия. Возможно, однажды профессор Гринблат получит Нобелевскую премию. — Премии в области нейропсихологии не вручают, — сухо заметила моя мать. — Значит, ее учредят специально для меня! — парировал Симон. — Сначала стань профессором. — Не волнуйся, стану…”»
Они выходят из церкви.
Stupida[24]
На часах 15.30, но Ингрид объявляет, что хочет есть. Рена помнит, сколько булочек она схомячила в отеле, но понимает, что дело в другом: мачеха боится проголодаться. Этот страх мучит ее уже шестьдесят лет — с жуткой зимы 1944-1945-го, когда сотни роттердамцев умерли
от недоедания, в пищу шло все — отбросы, крысы и трава. В мозгу Ингрид живет фобия: «А вдруг я не сумею раздобыть ничего съедобного?» Демоны детства никуда не делись…Заметив на другой стороне Соборной площади милое кафе, они направляются туда. Боже, до чего медленно и неловко движутся по тротуарам толпы прохожих! Рена задыхается, спрашивает себя, как могла жизнь так радикально перемениться. Они с Ксавье исходили всю Флоренцию, но это был другой город! Другая жизнь? Другая я?
— Странно, — говорит вдруг Ингрид, — во всех сувенирных лавках продают квебекские футболки!
Озадаченная Рена смотрит на витрину магазинчика. Ну да, конечно…
Симон снова берет на себя роль просветителя:
— Цветок лилии много столетий был эмблемой рода Медичи.
— Нечего надо мной смеяться, — краснеет Ингрид. — Все ошибаются.
— Прости…
Она права, — соглашается Субра. — Зачем голландке, живущей в Монреале, знать историю двора Медичи? И вообще, кто, что и почему должен знать? 1)>i, прячущаяся за своим фотоаппаратом? Ты, топчущая земной шар и собирающая информацию, кстати и некстати? ТЫ, женщина из ниоткуда, чьим девизом могла бы стать фраза «Просто смотрю!», которую произносят бедняки в шикарных магазинах? Да кто ты такая, чтобы бросать камень в Ингрид?!
— Надо же! — восклицает Симон, уже десять минут изучающий вместо меню карту города. — Веккьо, в честь которого назвали дворец… это, наверное, тот же самый, чье имя носит мост. Скорее всего, еще один тосканский герцог.
— А вот и нет, — мягко поправляет отца Рена. — Ты не угадал. Веккьо — значит старый. Старый дворец[25]. Старый мост.
Все туристы — дураки. Становишься туристом — моментально глупеешь.
Kodak[26]
Подкрепившись, Симон и Ингрид высказывают настоятельное желание отдохнуть, но по дороге к отелю, на улице Мартелли, Симон застывает перед витриной магазина «Кодак».
— Интересно, у них есть мыльницы?
У Рены падает сердце.
Вообще-то ничего страшного не случилось, она может провести четверть часа на улице, включить мобильник, позвонить в Париж Азизу или Керстин, Туссену в Марсель, Тьерно в Дакар… или поснимать ноги туристов, но… Нет! Из мазохизма или глупого упрямства она входит вместе с родителями в магазин.
На них обрушивается грохот рока, разрушая синапсы.
Ну все, началось…
— Какую пленку лучше взять — на двенадцать или на шестнадцать кадров? А может, на двадцать четыре?
— Да нет, это слишком, мы ведь еще открытки купим, так что двадцать четыре снимка ни за что не отщелкаем.
— Думаешь? Ну не сделаем здесь, добьем пленку в Монреале.
— Нет, лучше отснять все в Италии и проявить до отъезда, чтобы Рена сказала, какие фотографии она хочет получить.
Пока длится этот диалог, Рена бродит по магазину и с профессиональным интересом рассматривает камеры, хотя покупать ничего не собирается.
Это один из подлинных моментов твоей подлинной жизни, — торжественно заявляет Субра. — Он так же важен, как ваши с Азизом утренние занятия любовью на кухне, когда ты орешь во все горло, или твои роды, или восход солнца на небольшом острове Горе в Сенегале, или война в Ираке. Все это существует, все это реально. Понимаю, как неловко ты себя чувствуешь в этой флорентийской лавке с отцом и мачехой. Да, музыка оскорбляет твои барабанные перепонки и мозг, но ведь это не самое страшное. Ты могла оказаться молодой беременной женщиной в Демократической Республике Конго, которую вот-вот изнасилует батальон бурундийских бойцов, чтобы потом проткнуть ей матку палками и заставить пить собственную кровь и есть своего погибшего ребенка. В октябре 2005 года подобное не раз случалось на планете Земля, так что будь счастлива здесь и сейчас, в одном из красивейших городов мира, где единственная твоя проблема — болтовня двух стариков.
Рена встряхивается, смотрит на парня, стоящего за кассой. На вид ему лет восемнадцать-девятнадцать, он одет в футболку с Бобом Марли[27] на груди и улыбается ей весело и сочувственно. Не обзывает их про себя проклятущими туристами, Рену явно жалеет, говорит, что время терпит, она еще очень даже ничего — Какие ваши годы?! — а погода стоит потрясающая.
«Интересно, кто он? — думает Рена. — Кто его родители? О чем он мечтает, чем хочет заниматься, кроме убийственного восьмичасового рабочего дня под музыку, от которой вскипает мозг? Какого будущего он жаждет? Сегодня наши судьбы мимолетно едва соприкоснулись: еще несколько мгновений — и все закончится, я забуду этот час потерянного времени, и все же…