Инга. Мир

Он пошел следом за своей вытянутой рукой, которую Лерочка держала мягко, но крепко, шла впереди, оглядываясь и поблескивая зубами. Видел, сейчас ей интересно. А там, рядом с часами — было нет. То, что он делает, не интересно ей. Наверное, ей ничего, кроме себя не интересно.

Но подумав, сам себе возразил, упрекая, да что ты знаешь, о ней-то. Ну, мало ли, охотится. Мало ли, москвичка. Был. Видел, как они там, тоже не сахар женская в столице жизнь. Тем более — развод у нее, судилась там с мужем, слышал их с Ником разговоры, и как плакала за столом ночью, тоже слышал. Вот только на одной жалости ничего из ночных купаний в Азове не выкрутишь.

Дергаясь по сухой траве, рывками открылась калитка, выпуская их на кусочек степи, и тропинка продлилась, утаскивая к смутно белеющему песку. Там, за ним, серебрилось море, мелкое, до глубины тут идти метров пятьдесят, по колено в жидком ночном серебре.

Ночной песок остужал горячие босые ступни.

— Вы не рисуете женщин, Сережа? Я видела ваше портфолио, там птицы, коты, пара абстракций. Прекрасные работы, но как же — без женской фигуры? Я думала, это самое востребованное.

— Самое востребованное — гипсовые гномы. Вы ехали, видели, может, при дороге ставят, у строительных магазинов. Да я таких не делаю.

У самой воды Лера отпустила его руку и вошла, пальцами поднимая подол светлого, совсем короткого платья.

— Ой! Теплая какая! Видела я эту жуть. Понимаю. Но о женщинах, вы не ответили мне. Ты не ответил.

Горчик сел на песок, захватил в горсть сыпучей мягкой прохлады и просыпал ее между пальцев обратно. Песок к песку.

— Нет, Лера. В частных садах и при домах женская фигура — то редко когда надо. Хозяйка обидится, если сделаю чужую. Гостьи летние тоже не слишком рады, когда рядом с ними все время маячит такое вот — по размерам совершенное. Котята, щенки, да абстракции, это не так рискованно.

Ему задавали этот вопрос каждое лето, и всегда такие вот — с неплохой фигурой, без лишних килограммов, и всегда он звучал с дополнительным ожиданием внутри. У тебя что, не с кого рисовать и вырезывать, тогда возьми меня, говорило невысказанное. Увидь, восхитись, запечатлей.

Он объяснял Лере то, что обычно говорил в таких случах, зная, сейчас она поскучнеет от выгодно-правильных размышлений. Но черт и черт, не говорить же им, скучающим летним дамочкам, если он станет вырезать женскую фигуру, силуэт, лицо, движение, — линии снова приведут его туда, к Инге. И весь мир поймет. А она будет стоять в чужом саду или перед домом, и шумные дети забросают стелу игрушками, или приткнут к ней велосипед.

— Ты прав, — скучным голосом прервала его Лера, — прости, я все забываю, что это для денег. А хочется, чтоб для души, Сережа, для полета! Тебе разве не хочется?

Она вышла из воды и встала над ним, темнея перед лицом загорелыми коленями и бедрами. Повторила с нажимом, уже о другом:

— Не хочется?

Он встал. Потому что мужское встало в нем, покоряясь сладкой летней беззаботности, такой настойчивой. Сказал коротко, а она медленно снимала платье, сильно изгибая фигуру, кинула его в сторону, встряхивая черными, с сильным бликом луны, волосами.

— Хочется…

В нужное время он привычно сцепил зубы, держа ее под спину, чтоб не проговорить имя, не ее имя. Хотя с тех пор, как перестал пить, риска не было почти никакого, никто из них, летних, не был похож. Но мало ли, и она ведь обидится, а готовилась, сразу вынула из кармашка платья заготовленный презерватив, заботясь, вдруг он не подумал.

Потом сидели рядом на песке, молчали. И он понял — все же обиделась, разочарованно не дождавшись фейерверка, рычания, стонов и неукротимого восхищения. Ну так, не нанимался, и насильно мила не станешь. Секс и ладно.

Лера подобрала ноги, укрывая их подолом, привалилась к его плечу.

— Ты молчишь. Не понравилось, да?

— Почему. Все хорошо. Понравилось.

— Фу ты. Какой снежный королев. Кто тебя заморозил, мальчик Сережа? Знаешь, я когда тебя увидела…

Говорила какие-то милые глупости, какие говорят друг другу влюбленные после первого поцелуя или первой ночи, перебирая самые крошечные воспоминания, пересыпая их в ладонях и поражаясь великолепию мира. Говорила, будто пыталась словами выстроить то, чего не произошло, будто, скажи они все по правилам, и мир оживет, засверкает.

А после, устав и разозлившись его коротким мягким ответам, сказала уверенно:

— Тебе надо было выпить вина. Чтоб не стеснялся. Так нечестно, мы все поддатые, а ты как наблюдатель. Хочешь, возьмем у Маши бутылку и уйдем, далеко-далеко, сядем там, где нет фонарей? Где море совсем черное, ночное.

— Извини. Мне утром работать. Нужна ясная голова.

Он добавил, утешая:

— Мне было очень хорошо. И ты такая красивая.

— Правда? — обрадовалась Лера, обнимая его рукой и прижимаясь, — правда-правда?

Он криво улыбнулся, и встал, поднимая ее за руку, обняв, повел обратно, к дому. Правда…

— Конечно, Лерочка, правда.

Потом он ушел спать, во времянку. Но послушав, как у стола гремит Маша, вышел и снова сел, кладя на скатерть темные руки.

— Помочь?

— Справлюсь, — отозвалась хозяйка, отворачивая от него лицо.

— Машенька, не сердись.

Она молчала, суя на расписной поднос грязные чашки. Он повторил тихо, чтоб не услышали в доме, там горел свет в комнате Ника, видно, забыл выключить.

— Не сердись. Не нужен я тебе.

Маша села, отодвигая поднос и беря в руки сахарницу, уронила крышечку, как Лерочка за ужином. Подхватила ее и закинула в кусты.

— А я что ли тебе нужна, — сказала угрюмо.

Серега промолчал, потому что ответ получался грубым. И она поняла, вздохнула и оперлась на руку, глядя через угол стола на худые, но широкие плечи и темное лицо под выгоревшими волосами.

— Смолчал, как сказал. Не нужна. Что ж не ищешь свою нужную-то? Если не похоронил ее? Или замужем она?

— Не похоронил, — испугался Горчик, — ты что! Нет, не замужем. Наверное. Кажется.

— Креститься надо, — наставительно сказала Маша и налегла на стол, — блин, так ты, молчун, тайну имеешь? Скажи мне. Скажешь?

— Тебе зачем? Обидишься.

Маша вдруг тихо засмеялась, поправляя короткие волосы. Горчик подумал — красивая какая. Когда мысли хорошие, сразу красивая, куда там Лерочке с ее фигурою.

— Дурак ты, как вот все мужики. Я же думала, ничей мужик, чего пропадает. А чужого мне не надо. Не веришь, да? Я, Сережик, знаю, на чужом горе себе счастья не выстроишь, пробовала уже. А вы нас всех под одну гребенку. Раз живет Машка одна, значит всех у ней радостей — поймать мужичка да в койку. А я человек. Не злая я, Сережа.