Инга

— А самое, девочки, страшное, что внутри все те же семнадцать…

Вике тогда было двадцать два. И она удивилась, этим удивлением поставив в душе зарубку, надо же — семнадцать, надо же — страшное. Почему страшное — понимала. Наверное, Томе, у которой растут две такие же крупно-зубые девочки, скрипачка и пианистка, а муж ездит на большом грузовике, до сих пор хочется побежать на танцы, и стоять потом у калитки, смеясь тихо, чтоб не услышала мама. А уже — никогда. Понимала. Но все равно удивилась. Но так как сама уже все дальше уходила от своих собственных семнадцати, которые у нее случились на год раньше, в шестнадцать, то решила без четко проговоренной мысли — не проводить никаких границ. — Вот я молодая. А вот я уже взрослая. И вот, о ужас, я женщина средних лет, да что там пожилая уже, бабушка.

Так и жила. И потому приходящий в ее сны жаркий мужчина, моложе лет на пятнадцать ее самой, не смущал и не пугала разница в годах. Пусть приходит, думала мокрая Вива, пусть — для радости. Ей нравились молодые мужчины. И нравились мальчики. Теперь она могла, сложив на коленях руки, смотреть, любуясь, как двигаются, и тела их поют песню мужской силы. И не хотелось, протягивая руки, окружить, сграбастать с криком — мое, не троньте, только мое. Оно и так было — ее.

На скале, рядом с белым пятном полотенца чернело что-то неразличимое. И Вива, подплывая, присмотрелась. Подняла брови, смеясь и хватаясь за мокрый камень с острыми закраинами.

— Саныч? Ты что тут?

От смутной фигуры полетел вниз, на скалу, светлячок окурка. Саныч, неловко вытягивая ногу, наступил, гася подошвой. Кашлянул.

— Рыбалил. За камнем тут. И слышу, плеснуло.

Вива осторожно выбралась, хватаясь за камни, встала, отжимая мокрые волосы.

— Полотенце дай.

Вытерев голову, навертела влажное, неровным тюрбаном и, подойдя, уселась на предупредительно кинутую Санычем ветровку. Обняла согнутые коленки.

— Ах, как хорошо.

— Русалка ты, — Саныч завозился, неловко отодвигаясь.

Вива снова засмеялась. Шлепнула себя по круглому бедру.

— Русалка, куда там. Вон какие наела бока.

— Ладно тебе, бока. На пляжу со спины — чисто девчонка. Помню, с Зойкой вы ходили, ну сестры. Удивляюсь я тебе, Виктория. Такая краса и живешь одна, без мужика все.

— Ума у тебя не сильно много, Саша. Чему удивляешься-то? Сколько уже лет ко мне ходишь чай пить? И ни разу не поухаживал.

— Я? — Саныч так сильно удивился, что дернулся, возя рукой и удерживаясь на каменном выступе, — а чего я-то? Не, ну я, конечно, оно так, да.

— Не нравлюсь, что ли?

Он помолчал, обдумывая подначки. Ответил серьезно, не принимая ее шутливого тона.

— Куда ж мне. Ты ровно королева, идешь, плечи держишь. На голове вроде корона блестит. Умная. Молодая. А я что? Всю жизнь старшим матросом. Ни тебе виду, ни образования. Сама сказала вот — ума и того нет.

— Господи, Саша. Да я тебе старше, на семь лет.

— Как это? А. Ну да, если по Зойке посчитать, так оно и выходит.

— Выходит, — легко согласилась Вива, снова заправляя упавший край полотенца, — неужто, не считал?

— Считал. Сто раз считал. Поперву, знаешь, думал даже — а может ты ее в детдому взяла? Ну, тебе там допустим, семнадцать, и взяла себе, ну… допустим… Чего ты смеешься? Ну да, дурак. В общем, считал, а как увижу то снова — молодая. Вот молодая, и все!

Он выпятил подбородок и несильно ударил кулаком себя по колену.

— Молодая… — рассеянно пропела Вива, — эхх, моло-дая… Я тебе открою, Сашка, секрет. Такие молодые — они ни для кого. Тебе видишь, чересчур хороша. А молодым мужчинам, им — Зойки. А как Зойка в возраст войдет, уже рядом бегает ее дочка. Так и идут женщины мимо вас чередой, а вы с ними, как с яблочками — надкусил, бросил. Или глазами проводил и уже другую ищешь.

— Я не ищу, — открестился Саныч, — у меня жизнь так сложилась. Первая, с дочкой, аж в Южно-Сахалинске. Только вот два раза в году по телефону и говорим. А девке уже двадцать. Три. Я, может, дед уже. А Маша, ну ты сама ж знаешь, про Машу-то. Эх.

Он опустил черную с серым голову. Вива, снимая влажное полотенце и растрепывая волосы, чтоб быстрее сохли, искоса смотрела на индейский профиль. Напомнить ему, что ли, как через год после смерти Маши в его доме воцарилась Ленка Маханькина. На десять лет младше Саныча. Года полтора наводила там порядки, но таки разбежались. И еще одна была, приезжая, все его под руку тащила на променад, тоже вполне себе молодая бабочка. Ту Витька возненавидел и планомерно изводил, пока не плюнула и уехала, да Саныч, кажется и выдохнул тогда с облегчением. Надел чистую рубашку, белую, как водится, одеколоном побрызгался и, тук-тук, я к вам Валера-янна, чаю не нальете ли. Чего же не налить, блудному Санычу чаю.

— Вика… — черная голова поднялась и в сереньком мягком сумраке блеснули глаза, — а ты что, ты, что ли, хотела бы? Я ж и не думал. Не знал.

Она снова обняла руками коленки, с наслаждением вдыхая запах подсоленной чистой кожи.

— Не знаю, Саш. Наверное — хотела бы, не сказала б так вот — легко. Я сама предлагаться не умею. Потому меня вечно быстрые обходят.

— А сейчас? — Саныч осторожно придвинулся ближе. Легкий ветерок метнул к Виве запах крепкого табака и мужской одежды. И почему ей все время хочется смеяться? Странный какой-то август. Наверное, это из-за Инги, из-за ее любви, которая так сильна, что наполнила собой все вокруг. Господи, как же я люблю эту девочку, мою, мою чудную, быструю упрямую светлую девочку…

— Что? — она чуть отклонилась, и Саныч деревянно выпрямился, сел неподвижно.

— А-а-а, извини. Я про Ингу думала сейчас. Саша, мне от мужчин сейчас ничего не нужно, понимаешь? Ни денег, ни мужского плеча, ни зашиты. Я давно уже сама. И получается, мне теперь нужно только одно, как девчонке, вот как Инге моей. Чтоб глянуть и сердце зашлось. И про все забыть, кроме него.

— На меня, значит, так не глянешь…

— А может я такая и была все время, — утешила его Вива, — потому и одна. Ты сам-то подумай, ты меня так хочешь ли? Или стал старый и забыл, как это — ахнуть и все забыть? Слушай, какая жара. Еще солнца нет, а душно.

Она встала, и, нащупывая ногами ступеньки, сошла в воду. Погрузилась по шею, глядя на растерянного Саныча смеющимися серыми глазами.

— Пойду мокрая, — решила вслух. И, набрав воздуха, повалилась навзничь, снова разметывая в воде длинные волосы.

Вынырнув, ойкнула, взмахнув руками. Перед лицом торчала мрачная голова Саныча и его облепленные старой рубашкой широкие плечи.

— Ты что?

— Я тоже. Мокрый пойду, — гордо отозвался тот и тоже нырнул, показывая задранные штанины и мелькнув пятками.

Вива оскальзываясь, выбралась на камни, слабой от смеха рукой уперлась о смятую ветровку. Хохоча, вытирала волосы, следила, как Саныч, фыркая, выныривает и снова обрушивается в воду, разводя вокруг суетливые волночки.

Медленно шли обратно, Саныч морщился, поводя плечами в мокрой рубахе.

— Хочешь, зайди, чаю налью, обсохнешь.

Он подумал и покачал головой.

— Та переоденусь уже в дому. Мне сегодня снасти починить, Колька в обед придет, я ему обещал. А после обеда приду. Если пустишь. Вика…