Инга
Шрифт:
— Не надо в понедельник. Она завтра к вечеру уже вернется. Обещала.
— Отпустила, терпи теперь, — наставительно сказал Саныч.
И вместе они вздрогнули, когда в печке треснуло еще одно тонкое прозрачное поленце.
Над лесной долинкой, прячущей в себе дома, домики и домищи поселка, стояла мягкая, с тихим ветром ночь. Высокие зимние звезды затенялись плотными облаками и снова ярчали. В бледном свете, отдыхая от летних машин, ползли серые пустые дороги, выбирались извилисто к верхней трассе. А та, лежа почти прямо, широко, как кинутая с размаху лента, уходила от гор, покрытых лесом, к холмистым грядам курганов. И дальше, к редко насыпанным огням города, что жил на самом краю полуострова,
В старом центре, где склоны горы Митридат опоясывают улочки, собранные из невысоких домов, в одном из переулков, соединяющих два соседних уровня, стоял двухэтажный дом с черными окнами. Он один в переулке был без двора — казенный, с подъездом под раздолбанным козырьком, и рядом на желтой стенке, если присмотреться днем, пятно от сорванной таблички.
Сейчас, ночью, стенки еле виднелись, чернела крыша, мрачным прямоугольником проваливался внутрь дома единственный подъезд. А на втором этаже горело окно — неясным красноватым светом. И отблеск его освещал второе, совсем чуть-чуть. Тут ярился ветер, совсем не такой, как в укрытой горами долине. Взвывал, стремительно набрасываясь на деревья и те, спасаясь, беспорядочно махали голыми ветками. Тени чертили красный прямоугольник, будто хотели стереть свет, сравняв его с мутным общим фоном. И в какую-то минуту могло показаться — им это удалось. Окно, что еле светилось, погасло. Но второе не сдавалось, горело, в такт ветру чуть изменяя свет, от яркого, когда воет, до тусклого, в моменты короткой тишины.
Горчик, плотно закрыв двери, вернулся, сел. Нащупал за спиной одеяло и, держа за край, укрыл им Ингины плечи, привалился к ней, натягивая другой край на свое плечо.
— Не холодно?
— Хорошо. Смотри, видишь, дерево — прозрачное!
— Да.
Огонь треснул, плюнул из чугунной, точно такой, как у печки Саныча, дверцы, крупную искру. И Горчик, высунув руку, схватил ботинок, припечатал огонек подошвой. Инга засмеялась.
— Ботинок-убийца. Ужастик снять. Ходит сам и топчет, что хочет.
— Огромный, — согласился мальчик, — и растет. Как ударит, так и подрастает.
— О-о-о, — хором сказали, увидев одну и ту же картинку — огромной подошвы над половиной мира, и рассмеялись, прижимаясь плечами.
Он еще смеялся, а Инга замолчала, черные глаза отражали прыгающее в печке пламя.
— Тебе обязательно уезжать?
Повернулась, скашивая глаза, чтоб увидеть профиль мальчика, но отодвигаться не стала. Горчик тоже повернулся к ней и тоже чуть скосил глаза, чтоб смотреть и не отодвигаться.
— Ты ж знаешь. У меня отсрочка, пока учусь, то ладно. Но если Ром ищет, мне лучше сейчас свалить, пока берут в команду. Оно ж не всегда так. Повезло просто.
— Вот уж повезло… Сам сказал — на жестяном корыте три месяца болтаться.
— Ну, да. А может, потом в кругосветку пойду. Тут парусник есть, большой, через год ходит. В Африку там.
— Дурак ты, Сережа Горчик. Там виза нужна, паспорт моряка, Саныч говорил, а у тебя приводы. Тебе разве дадут?
Мальчик молчал, чуть отвернув лицо к пламени. Инга заговорила быстро, выпрастывая руку и откидывая со скул волосы:
— Господи. Ну что ж ты, и правда, такой дурак! Всю жизнь себе ломаешь, с самого вот начала. Молчи! И меня втянул, я ж переживаю, боюсь за тебя. Приехала вот. А ты даже сказать не хочешь, что у вас там с Ромом за дела.
— Не надо тебе. Меньше будешь знать, меньше скажешь. Если что.
— Если что — что? Если в ментовку меня вызовут, да? Вот уж нашла себе друга Михайлова! Другой бы, если любит, то сумел. Поменять все.
Профиль мальчика разгорался и тускнел. Дернулось жесткое плечо рядом с ее плечом.
— Откуда знаешь?
— Что?
Как всегда, когда нужно было сказать важное, самое важное, голос Сереги замедлился, становясь немного сонным.
— Что…
люблю…— А нет что ли?
Он так же медленно снова повернул к ней лицо. Раскрылись четко очерченные губы.
— Да.
И сомкнулись. Блестящие глаза смотрели прямо в темные Ингины зрачки. Она ждала, мучаясь. Сейчас он спросит, а ты? И она ответит. Но Горчик прикрыл глаза и снова отвернулся, не спрашивая.
Инга выдохнула, теряясь и не зная, радоваться или обижаться. Она его любит. Сейчас вот прямо. Сидит тут, плечом к его плечу. Знает, что скоро они лягут, рядышком, на два положенных стопкой старых матраса, покрытых каким-то покрывалом. Укроются, прижимаясь друг к другу. И до утра станут целоваться, так же, как в летней палатке. Но уже по-другому. Потому что одно дело просто целоваться с мальчиком летней ночью, около воды. И совсем другое — честно сказав Виве, куда она сорвалась, приехать в зимний незнакомый город, отыскать его в старом здании морского училища, уйти в пустой дом, где печка и кроме них никого. И лечь с ним, зная, что он ее любит. И если он будет знать, что она — тоже. Но вдруг она сделает хуже, ему. Ведь есть Петр и его письмо, полное размашистых строк, в которых то, о чем ей мечталось на исходе лета.
«Как ты, мой храбрый цыпленок? Я почти закончил картину, вышлю тебе фотографии с выставки. Жаль, на них не будет твоей смуглой серьезной мордочки, рядом с картиной, висящей в светлом зале»…
Целый листок слов. И в самом конце его: помни, ты обещала, когда приеду, ты меня встретишь.
Она долго сидела с письмом. Все ждала, что сердце выберет, одного. Но оно и не собиралось. Будто эти двое, такие разные, были для Инги — одним. И отказываться от одного было так, будто отрывать от себя живой кусок. Пока себе не призналась, что влюблена в Горчика, было проще. Он друг, а Петр — любимый. Ради друга конечно можно сорваться и ехать, чтоб предупредить об опасности. Но сейчас она ждет, когда улягутся, совсем не по-дружески.
В молчании трещала печка, стреляла искрами, стараясь развлечь двух серьезных детей, каждый из которых уже вступил в воду взрослой жизни, не зная, как дальше с этим быть. И утомившись ждать, в трубе ахнул и загудел ветер, очень сильно.
— Надо открыть вьюшку, — сказал Горчик, не двигаясь, — а то дом спалим. И себя.
— Нас точно не выгонят?
— Не. Гапча за свою бабку тут дежурит, вот сегодня вместо него мы, утром придет, нормально. О, пока не забыл.
Он вылез из одеяла, прошлепал ногами в толстых носках в угол, пошерудил в брошенной там сумке. Вернулся и, садясь, положил Инге на ладонь два ключа на колечке.
— От комнаты. Ты там смотри иногда, а то вдруг окно выбьет или еще что. Сумеешь не рассказать, что у тебя ключи? До лета ж надо.
— Сумею. Я просто молчать буду, если что.
— Правильно. Слушай…
Она посмотрела в серьезное узкое лицо. Огонь светил на короткие волосы, торчащие ежиком надо лбом. Заливал серые глаза розоватым светом.
— Ты его не разлюбила?
Инга опустила глаза. Можно промолчать. Все равно, что ответить.
— Нет. Извини.
Горчик тоже опустил лицо. Как хорошо, подумал ватно, что я про себя не спросил. Так же и сказала бы — тебя не люблю, Сережа. Или — ты мне друг, Горчик. Не хочу этого слышать.
— Хочешь если, я лягу там, в кухне. Диван там. Я…
— Нет, — быстро ответила девочка, — я с тобой хочу. Лежать вместе. И спать с тобой.
— Да?
— И целоваться. И, вообще, заткнись, а то я зареву сейчас.
И уже задышала часто, упорно глядя в огонь и прикусывая нижнюю губу. Дернула под одеялом плечами, когда Горчик попробовал их обнять. Зажмурилась.
— Эй, — сказал осторожно, становясь рядом на четвереньки и вытягивая шею, — эй-эй.
— Что? — сиплым басом спросила, открывая глаза и скосив их в такие же скошенные серые глаза, у самого своего носа. Светлые брови мальчика задрались вверх, изобразив мультяшное удивление.