Иное состояние

– Так и народу нашему не хватило места на философской тележке Гегеля, которую Хомяков остроумно назвал возом пустых орехов.

– Так как же, - оторопел я, - как, в свете такого определения, обошелся с Гегелем Маркс и что он у него перевернул? Тележку?

Прочный, казалось бы, партиец, Порфирий Павлович рассмеялся каким-то немарксистским смехом.

– Если по-нашему, воз всего лишь, а вообще-то голову, - изрек он.

– То бишь отдельно взятый пустой орех, - подхватил Розохватов, а он всегда был прилипчив ко всякому озорству и балагурству.

– Раз для вас нет ничего святого, я лучше промолчу, - веско бросил я и принял вид гордо замкнувшегося в себе человека. Я был, несмотря на тягостную прозу многих прожитых лет, романтичен, все еще недостаточно искушен и притом страшно подозрителен, и у меня сложилось больно отзывающееся в душе впечатление, что мой друг что-то нехорошее придумал вчера, а нынче завилявший и копающий под собственную прочность Клычков легко раскусил его. И они уже вместе плетут некую интригу, злоумышляют, косятся на меня как на неизбежную жертву. Но была и куда более серьезная думка, еще, положим, не вполне развитая, тем не менее я, лелея ее, уже обдумывал, как бы получше растолковать Наде, что в сущности у меня нет никаких причин вот так бессмысленно, ровным счетом ничего не соображая дружить с Розохватовым.

Полагаю, Кроня, ты уже уяснил, что этот Розохватов был человеком в высшей степени чувствительным, расторопным и с большим запасом юмора. Он и всегда тщательно присматривался ко мне, а после разговора, неприятно поразившего меня сравнением гегелевской философии с пустыми орехами, а Маркса выставившего клоуном, удвоил внимание. И вот, когда он смекнул, а ведь был, ко всему прочему, смекалист, что за мысли копошатся в моей голове, начиная брать верх над разумом, скверная ухмылка разодрала его тонкие, как у хищной птицы, губы, и такие восклицания произвела его могучая, бабьего вида грудь:

– Да чтоб я еще хоть раз связался с пьяными, глаза б мои их не видели! Давай, Петя, сменим ориентиры и проследим, нельзя ли чего выгадать из общения с Наташей и ее вечным спутником Тихоном. Вон как Флорькин крутится возле них, увивается. Это не случайно! Думает с ними снюхаться, только удается ему это, судя по всему, плохо, кишка тонка. А тебя, согласись, тянет к ним.

– Тянет, - признал я.
– Будь я сарделька, как ты, я и взглянуть не посмел бы на подобную Наташе, но меня Бог не обделил, ни в чем не обидел, у меня все на месте, я плечист. Я, как и подобает, много читаю, я неглуп, и меня в естественном порядке тянет к умным, серьезным и глубоко порядочным людям.

– В естественном порядке?
– Розохватов пристально посмотрел на меня.
– А вот я нахожу немало противоестественного...

– Находишь?
– вскрикнул я.

– Предвижу, - поправился мой приятель.

Упитанный, он смотрел на меня крошечными, глубоко запавшими глазками, и это было неприятно. Под его взглядом я смущенно опустил голову и вздохнул:

– Бывает, что прямо млею. Это, возможно, и в самом деле из разряда особенностей, которые в будущем сыграют со мной злую шутку. Как бы не сомлеть до полного истощения, до смерти...

– Мастурбируешь, что ли? Жены тебе мало, так ты на Наташкин портрет, на детское ее изображение работы знаменитого нашего живописца Мерзлова?..

– Нет, я больше в метафизическом плане, - перебил я.

Розохватов расхохотался.

– Метафизическим парадом в Получаевке не командую, - говорил он, ладонью утирая забрызганные слюной губы, - так что вопросы онтологической борьбы и наведения духовного порядка меня не интересуют. Не Платон, не Плотин и даже не Вицлипуцли. Но что нам самим следует упорядочиться, а в известном смысле и остепениться, с этим не спорю. Посмотри, браток, что творится вокруг!
– воскликнул мой друг с внезапным пафосом.
– Одним везет в торговле и в похождениях с любвеобильными толстосумами, педерастами, садистами и мазохистами, необычайно вдруг расплодившимися, а другие еле сводят концы с концами. Твоей жене хоть в голову-то приходит, что самое время устроить публичный дом или открыть бакалейную лавку, заделаться модной прорицательницей или, на худой конец, выйти на улицу с какой-нибудь мелочной торговлишкой? Нет, она предпочитает мрачно смотреть в будущее, не зная, восторжествует ли в конечном счете добро, доживет ли она до молочных рек с кисельными берегами, вернется ли в чудесную пору юности. А без нежного девственного девичества, без возвращения в ту сладкую пору она чувствует себя не человеком, не личностью, а глупой и никому не нужной бабой.

– А разве она мне не нужна?
– возразил я.
– Но мы совершаем супружескую жизнь, и уже одно это делает всякое упоминание о девичестве разговорным бредом, несбыточной мечтой и жалкой иллюзией.

– Ты рассуждаешь как твердолобый увалень, еще не зная, что тонко и изысканно, с декадентской ноткой, с твердой готовностью к деградации, полюбишь Наташу.
– Розохватов кивнул, уверенно подтверждая силу своего пророчества. Но он был развязен, как обычно, когда вел двусмысленные речи, подготавливая коварный удар или очередную свою сомнительную затею.
– А в параллель, - шепнул он вкрадчиво, заставляя меня опасливо подобраться, - будет очень кстати организовать торговлю, как многие нынче поступают, не годясь нам даже в подметки.

Я почувствовал, что по моим щекам, тогда отнюдь не впалым, напротив, выпуклым, круглым, огромным, поползли красные пятна.

– Торговать? Мне? Я, по-твоему, способен торговать? Где? На рынке?

Мой друг снисходительно улыбнулся:

– Не кипятись. Ты ж не бледная немочь какая-то, чтоб не осилить торговли. А рассуждаешь кисло. Но - остынь! Главную роль я отведу себе, а ты люби себе Наташу да отпихивай в сторону Флорькина, нечего ему под ногами путаться.

– Но ведь это - насчет торговли - позор!
– крикнул я.

– И никакой это, Петя, не позор, - сказал Розохватов, прикладываясь к бутылке.
– Дело жизненное, и в результате все так потому, что такова жизнь. Заметь, я присматриваюсь к новому положению вещей в нашей Получаевке, и спроси меня кто-нибудь, верю ли я, что оно, глядишь, изменится к лучшему, я, как и подобает человеку решительному, откровенно выскажусь в том смысле, что торговлю никто и никогда не отменит, а к лучшему это или хуже некуда, не мне решать. Но это было бы своего рода публичное высказывание. А тебе, раз уж мы тут с тобой столь конфиденциально беседуем, скажу следующее. Наташа и Тихон, отнюдь не торгуя, по крайней мере на виду, шествуют по жизни и, в частности, по нашей Получаевке важно и горделиво, как люди, для которых созданы все условия, главным образом тепличные, а мы, чтобы предстать перед ними в блеске и в ореоле, явиться достойными высшей похвалы господами, с которыми не Флорькину тягаться, просто-напросто обречены на торговлю. Так как же не торговать, наращивая при этом обороты? Раньше на торжище суетились крестьяне да те из городских, кого мы называли простыми людьми. Но условия изменились, все перепуталось, перемешалось. Думаешь, астрофизики, конструкторы, парфюмеры не торгуют? На днях с трудом отбился от специалиста по средневековой латинской литературе, пытавшегося всучить мне старое, пропахшее нафталином пальто. У ног моих корчилась переводчица с турецкого, умолявшая купить какую-то бронзовую балеринку. Или пелеринку, я не совсем понял. Историк, специализировавшийся некогда на фактах продвижения Александра Македонского в глубь Азии, оседлал меня и, вцепившись в мои кудри, требовал обмена моих вполне еще приличных мокасин на его откровенно прохудившиеся штиблеты. Хотя, возможно, я что-то не так, как следует, примечал и понимал в действиях перечисленных лиц и чего-то вовсе не усвоил. А еще здоровенный прасол, или как он там называется, схватил меня за шиворот, уверяя, что я стащил у него некий груз, и это было совершенно уж некстати. Никуда уже не годилось. Пришлось вырываться, улепетывать... Подводя итог, скажу, что торг несомненно имел место, и это главный результат моих наблюдений. Прямо бедлам какой-то был, но с ужасающей былью соседствует волшебная сказка, в чем мы убеждаемся воочию, когда вдруг видим невозмутимо шествующих мимо всяческого бреда Наташу и ее неизменного спутника Тихона. Они проходят мимо, и ситуация странным образом гармонизируется.

– Странным... но каким именно?

– А таким, брат, что внезапно оказывается правильным и нужным деление на суетящихся, бредящих людишек и равнодушно проходящих мимо них Наташу и Тихона. Напряги извилины, и ты сообразишь, что тут складывается иерархическая структура, а чисто ли игра ведется, нет ли, не нашего ума дело.

И вот я, с моим природным умением напускать на себя вид какой-то таинственной задумчивости, и веселый толстячок Розохватов, чья круглая и вечно смеющаяся курносая физиономия не знавала, казалось, даже тени уныния, принялись распродавать мою библиотеку. Цеплялся я за корешки и обложки непрочитанных книг и плакал, умоляя оставить их еще хотя бы на время, но Розохватов был непреклонен. Я рассчитывал, что Тихон, с которым я подружусь, и Наташа, которую я начинал уже страстно и горько, как-то немножко отравлено любить, одарят меня и новыми знаниями, и другими книжками, обязательно нужными вздумавшему ступить на дорогу мистического развития человеку. Я ведь не сомневался, что они, при всей своей внешней неприступности, добры, ну и, конечно же, располагают глубоко потаенными познаниями, прекрасно разбираясь в радикальных загадках бытия, только мучающих простых людей и ничего им не дающих.

Возле ресторана, устроенного Порфирием Павловичем Клычковым в парке, - в виде пожарного депо воплотил в жизнь свою архитектурно-увеселительную фантазию Порфирий Павлович, - нам повстречался однажды подвыпивший, змеино извивающийся в листве, рожу свою в поисках приключений мечущий словно флюгер Миколайчик.

– А, придурки, неудачники с одной полуголовой на двоих!
– ухмыльнулся он, швырком не вполне естественного характера, как будто дал ему кто-то знатного пинка, выбрасываясь на аллею и преграждая нам путь.
– Еще не положили зубы на полку?