Иное состояние

А я уже стал человеком, едва ли не всегда готовым к взвинченности, и наглец тотчас получил у меня решительный отпор:

– Ты, гад, говори да не заговаривайся! Я на плаву не хуже тебя. Только я зад полнейшим негодяям не лижу. Много своровал, недоумок?

Простота нравов, выраженная мной, покоробила Миколайчика, глубоко оскорбила. О нем надо сказать, что он никогда не сомневался в своей великой значимости. И если грабил, то совершал это с непоколебимой серьезностью и с пафосом человека, сознающего, что он действует во имя высокой цели. А тут какой-то пескарь потешается над ним, высказывает ему в глаза все, что приходит в его глупую голову. Да еще в миг, когда обретенная им, Миколайчиком, в ближайшей пивной пьяноватая змеевидность сделала его, во что он свято верил, утонченным и мудрым. Миколайчик побагровел, намерение в разговоре с нами придерживаться дипломатичности перестало фабриковать елей из его сердца. Казалось, лицо, а заодно и голова этого дикого, задиристого субъекта, по которой в потоках багровости еще плавали, выделялись еще кое-как заслезившиеся глаза, исчезли и вместо них над широкими плечами, образовавшимися у Миколайчика благодаря модному пиджаку, раздулся и налился кровью отросток, болтающийся в воздухе отвратительным червяком. Я был удивлен творящими у меня на глазах метаморфозами, но и смех разбирал, я чуть было не прыснул. Напоминаю, дело происходило в парке, где угнездил ресторан предприимчивый Клычков, а в это критическое для меня мгновение он, солидный ресторатор, сидя в своем кабинете, размышлял, какую бы еще торговлю ему организовать и затем немыслимо расширить. Освобождение от былых партийных догм раскрывало перед ним всю правду и красоту торговой вольницы. Ему воображалось некое пространство, где посетители его заведения из пьющих и танцующих в ослепительно насыщенном красками зале превращались бы в уединенных, поглощенных интимным полумраком пользователей на все готовых дам. Этот сытый и благообразный старик, заметив в окно, что я пребываю на краю гибели, выдвинулся к парадному входу в ресторан, на ходу пробуя голос. Забасил он, страшно вырастая перед нами:

– Миколайчик, ты опять баламутишь, что ли?

– А почему всякие тут насмешничают?
– запищал сразу сократившийся Миколайчик.
– Я им кто? Я им первый встречный? Я тут быстро наведу порядок.

– Не тут, - отмахнулся Порфирий Павлович, - тут мы и без тебя справимся. Убирайся подобру-поздорову, я своего соседа Петю в обиду не дам.
– А уже в зале, сунув нам по рюмочке водки, старик так повел разговор: - Ты, Петя, подтянись, и друга своего подтяни. Что вы какие-то невзрачные? Этот вот, - он указал на Розохватова, - даже мясист, а все равно на вид дохлый и никчемный. Я уж не говорю, Петя, о том, что ты в последнее время сильно сдал. Сдал до невозможности. Так нельзя сдавать. Вы развернитесь во всю ширь. Вы, милые, чем занимаетесь?

– Книжками приторговываем, - бойко ответил Розохватов.

– Ну, это скудно. Не для умных. А мне, между прочим, нужны башковитые.

– Для чего?
– живо поинтересовался мой приятель.

– Опережающих надо, всюду поспевающих, поживу остро чующих, словно пираньи, и чтоб не вам чета.

– Да, но ведь мы, в случае эффективности вашего проекта, можем и подтянуться, так что желательно не разводить турусы, а в подробностях узнать про вашу цель, - настаивал Розохватов.

– Погодите-ка, - встрял я, - очень у вас получается энергичный обмен мнениями, а я человек интеллигентный, мне претит бездумная подвижность, я за то, чтобы размеренно, с умом, с сердцем...

Порфирий Павлович жестом руки остановил мою разговорчивость и ответил Розохватову:

– Спрашиваешь о цели и получается почти коммерческий вопрос - для чего? Отвечаю: обслуживать в ресторане клиентов, а в парке гуляющих. А во сколько обойдется, это уже вопрос другой.

Я не стерпел, вскочил на ноги, закричал:

– Что такое? Что это? Проституция?

Старик рассмеялся.

– Нет, - сказал он, - какая же это проституция, профанация или, продолжая мысль в ее становлении, стагнация, если задействованный работник крутится, волчком вертится и вообще ходуном ходит, а при этом окружающим из-за него продыху нет от продаж? Улавливаете вы мою мысль в ее подлинной сути, головастики?
– вдруг прокричал коммерсант.
– Вы мне устройте так, чтоб, понимаете ли, не дано было окружающим вовсе понять, что такое с ними творится в узле состыковки спроса и предложения!

Выглядел этот господин моложаво, а как принялся нынче вывертываться перед нами на все лады да шаркать под столиком длинными, тонкими ножками, так и вовсе предстал парнем хоть куда. Я долго не мог взять в толк, о чем он распространяется, а мой друг, слушая, буквально таял от удовольствия.

– Я вам, дорогие мои, - говорил Порфирий Павлович сладко, - ничего похабного и распутного не предлагаю. Я же не сомневаюсь в ваших добродетелях и уважаю вашу моральную чистоту. Я только хочу направить вас на путь истинный. Чтоб вы не перебивались с хлеба на воду, а отменно зарабатывали, пользовались доверием у властей и со временем сами выбились в депутаты, академики и лауреаты, а на прощелыг и бузотеров, вроде Миколайчика, всегда и всюду поплевывали с высокой каланчи.

Уговорил он нас, убедил, соблазнил, и стали мы торговать, как безумные, сами толком не понимая, чем торгуем. В ресторане царило непринужденное веселье. Атмосферу какого-то внезапного, словно вырвавшегося неожиданно из-под земли и забившего сумасшедшими фонтанами праздника подпитывали музыка, рекой лившееся вино и бесконечная доброта Порфирия Павловича, поощрявшего всякие вольности со стороны посетителей и совершенно не дравшего семь шкур со своих работников. Все было как-то разболтано, чересчур крикливо, глуповато. А Порфирий Павлович, человек тонкий, чувствовал, что так и должно быть. Рабочие, солдаты, потоптанные женщины, старообразные ребятишки в пиджачках не по размеру выпивали в буфете, устроенном в тылу здания, с видом на заваленный всяким хламом дворик, а начальники, офицеры, холеные дамы отдыхали, развалившись за столиками в просторном светлом зале, украшенном бумажными цветами, и на террасе, откуда любовались прекрасным пейзажем лесопарковой зоны. В зале и на террасе господа чувствовали себя победителями, создателями того хаоса, в котором неуклонно зарождается новая грандиозная, богатая всевозможными оттенками и бесконечно веселая жизнь.

Начав неплохо зарабатывать, мы почувствовали себя увереннее, нашли свое теперешнее положение достаточно твердым и устойчивым, позволяющим задуматься и о будущем. Розохватов, в этом вопросе без колебаний сворачивая на проторенную дорожку к мечтам о благополучной женитьбе, созидании семейного гнездышка и бесперебойном деторождении, жадно прислушивался к разговорам в зале и на террасе. Он хотел понять, что думают о нем начальники и офицеры, а также хорошенько разобраться, кто из дам действительно честен и серьезен в своих чувствах к нему. Мои же взоры все чаще обращались на горделиво шествующих - они нередко бывали в парке и даже заходили в ресторан - Тихона и Флорькина: невыносимо мне было, что они с Наташей, грезилось, как я их прогоняю, как они, напуганные моим гневом, бесславно спасаются бегством. Но это были несбыточные мечты, особенно в отношении Тихона. Как мне гнать его, если он определенно связан с Наташей знаниями, общими установками и условиями развития, если они все равно что жрецы одного культа или крепкая воинская команда, соединенная дисциплиной и сознанием долга? Розохватов нашептывал мне об этих людях:

– Они нас приметили, они нами интересуются, это факт.

Я пожимал плечами, понимая, что приятель просто утешает меня, а он продолжал свое рассуждение:

– Вот только не соображу, как они поделили роли. Кто из них интересуется мной, а кто тобой? Тебе-то самому кто больше нравится, Наташа поди? А кто не нравится, Тихон или Флорькин?

И вот наступил день, когда выяснилось, что испытание лакмусовой бумажкой я, сам того, может быть, не подозревая, прошел, а фактически провалил и, следовательно, ни на что не гожусь, и в этот роковой день Наташа холодно и жестоко сказала мне:

– О чем же нам говорить, если ты не знаешь учения.

***

– Как?!
– выкрикнул я, перебивая Петю.
– Она и тогда говорила это? Носилась с этим своим пресловутым учением?

– И она, и Тихон. И даже Флорькин, - спокойно ответил Петя.

– И с тех пор ничего не переменилось, они все так же... Но сколько лет прошло, сколько воды утекло! Они ведь были тогда юны, практически в нежном возрасте, не правда ли? А сейчас это взрослые люди, у которых скоро будет середина жизни, и при этом они все о том же, и сами - все те же?

– Не знаю, что там у них за внутренние колебания и метаморфозы, не посвящен, - Петя развел руками, - но по внешним признакам, так или иначе отражающим их душевное состояние, они точно те же, что и тогда. Как-то Флорькин, когда мы слишком уж намозолили им глаза, отвел нас в сторону и сказал с приторной улыбкой:

– Наташа и Тихон сдержаны, а не будь этого, они бы давно сказали вам пару теплых слов. Очень вы им наскучили, парни.

– Это вранье!
– крикнул Розохватов.

– Они молчат, так я скажу, - упорно гнул свое Флорькин.

Я, естественно, вспылил:

– Ты прихвостень, только и всего, и я не согласен, чтобы ты тут перед нами распинался.

– Знать бы еще, - заговорил снова мой приятель, - что на уме у этих Наташи и Тихона. Я вот, например, даже уловить не могу, кому из них нравлюсь я, а кому мой друг Петя.

– Ты легко ответишь на этот вопрос, если разберешься в собственных чувствах, - шутливо бросил я.
– Тебе-то кто больше по душе? Тихон или Флорькин?

– Пожалуй, Флорькин, он повеселее как-то, пожирнее, и от его глупости теплеет на душе.