Иное состояние

– Как не знать...

– Согласись, интереснейший в нашем городе район. Хочешь, я расскажу тебе занятную историю любви, духовности и хитросплетений? Моя мысль заключается в том, что я и сейчас там, в Получаевке, живу, и это, сам знаешь, неподалеку, а что промелькнуло слово "тогда", так это потому, что в ту пору у нас бывали случаи явлений... Не то чтобы жили постоянно, а то и дело появлялись Наташа и Тихон, понимаешь, пребывали как-то... Но так пребывали - не разберешь, что к чему. Глеба еще не было с ними, зато почти неотлучно водился самый слабый и неразвитый член, как говорится, слабое звено, один такой очень оживленный и пронырливый человечек по фамилии Флорькин, становящийся среди них, думающий подняться на их уровень... Так что, друг мой, рассказывать?

– Конечно, - ответил я.

– В таком случае лучше начать с общего понимания Получаевки и нашей тамошней жизни, иначе сказать, я-то и так понимаю, как съевший в тех пенатах не один пуд соли, а ты посторонний, у тебя полноценного понимания Получаевки нет, и сейчас ты его получишь.

– Звучит, - я хмыкнул, - угрожающе. Но мне, пожалуй, хватит и коктейлей, а остальное я сам как-нибудь додумаю.

Петя возразил:

– Коктейли не получаевский стиль, а исключительная тенденция наших, мягко выражаясь, надменных друзей.

Он приосанился, приступая к обстоятельному рассказу, поплевал на ладони, провел пальцами правой руки по выпукло нахмурившемуся лбу, покашлял, укрепляя голос.

– Начну я, собственно, с убедительной просьбы обратить внимание на тот факт, что в незабываемую эпоху, когда мы все ожили, получив свободу, и забегали, как мыши, над Получаевкой пролился ресторанный дождь. Это конфетти, серпантин, пьяные вопли, всхрапы разные хмельных толстозадых девиц, пляшущих под оглушительную музыку, красные рожи с белками закаченных под лоб глаз, возникающие в самых неожиданных местах. Злачное сделалось местечко. Всюду расплодились ресторации, кафетерии, пабы, ларьки, торгующие напитками как раз по потребностям не очень-то разборчивого люда. За всю свою двухвековую и, прямо сказать, трущобную историю Получаевка, словесно образовавшаяся просто оттого, что приблизительно где-то там в давно исчезнувшем трактире один ловкий чиновник некогда получил внушительную взятку борзыми щенками, не знала еще такой веселой, гремящей оркестрами и орущей пьяными голосами жизни. Проснулся и деловой дух, прежде задавленный. Вчерашние сапожники, бухгалтеры, руководители музыкальных и драматических кружков увлеченно шли в торговлю, открывали, с позволения и поощрения новых властей, кабаки, притоны, такие, знаешь ли, очень уж похожие на публичные дома. Вывернулся из каких-то житейских борозд и извилин смахивающий на конокрада человек, заявивший намерение устраивать карнавальные шествия, благотворительные вечера, балы и как бы галлюцинации, полные всенародного торжества и триумфа. Но он быстро исчез, прихватив сумму, выделенную некой доброй душой на эти празднества, ориентировочно мифологические и поднимающие большую и сложную тему нашего лесного происхождения. Идейный вдохновитель испарился, поживившись, но тема осталась, приобрела предметный, штучный, как бы стальной характер, и ее до сих мнут и мусолят иные из людей литературно-театрального направления. На мгновенно сколотившихся барахолках местные и залетные отличались лишь тем, что первые были небриты, а вторые выбриты свежо и аккуратно, по сути же все они были сплошной толпой, дико торгующей, обуянной жаждой наживы. Наши депутаты были довольны. Им стало весело. Среди них попадались, впрочем, и люди высокой культуры, что некоторым образом уподоблялось внедрению в реальную жизнь идеалистических по своему характеру аккордов и мотивов на более, чем лесная, продуктивную тему - возрождения античной древности времени ее наивысшего расцвета или чего-то этой древности подобного.

Моя жена отличалась тогда полнотой, чуть ли не пышечкой была, на пухленьких щечках гулял вовсю румянец, и куда теперешней до того приснопамятного образа! Я буду рассказывать, и мой рассказ мало-помалу перерастет в повествование, а ты следи за порядком глав, за равномерным их распределением. И за красноречием моим присматривай, за правильностью моего слога, способного, и это само собой разумеется, вписывать баснословно яркие страницы в летопись словесности. Но наблюдения делай в уме и в уме же оставляй, а перебивать меня, если не хочешь и не домогаешься рутины, не смей. О рутине скажу только, что это штука колючая и острая, режущая, когда я применяю ее по отношению к забывшим о бдительности или утратившим душевную чуткость. Однажды жена, помню, вдруг как-то резко, и сразу нахмурившись, обратила внимание на милейший дом, что тонул в золотой осенней листве на противоположной стороне улицы. Миновало уже несколько дней, как его хозяева уехали поразговеться где-то на досуге, и он стоял как вымерший. Но от проницательности моей жены не укрылась какая-то подозрительная суета, происходившая в том соседском доме и прилегающем к нему ухоженном дворике. Надя, так зовут мою жену, воскликнула:

– Да это ж Миколайчик с дружками! Что такое, что это они делают?

– Ну, куда деваться от подозрений, если все на них наводит, и, вместе с тем, как легко их развеять, как просто от них отмахнуться. Воруют, грабят, а нам что до того, - лениво, с несколько притворным унынием пояснил Розохватов, мой старинный упитанный приятель, пивший с нами чай на крылечке нашего дома.
– Прошу туда не ходить, не вмешиваться. Не хватало нам еще связываться с бандой негодяев!

Розохватов прославился на всю Получаевку затейливостью ума, задумками относительно всяческих хитростей, даже корыстолюбием, но храбрости у него не было ни капли, ни грамма, фантастически он был трусоват. О себе могу сказать, что в то время, Кронид... или вот я уже привык называть тебя Кроней, так и будешь ты у нас Кроней... в то время, о котором я, Кроня, рассказываю, Надя была моложе меня и гораздо решительнее. Оно и сейчас так, не претерпев достойных внимания изменений, стало быть, кое-что у нее и нынче выходит половчее моего. Только теперь она осунулась, бледнее на щеках и телом мертвеннее сделалась, пыл из нее вышел, и духом она, можно сказать, пала, как сдувшийся материалист, я же, пусть я и Розохватова пережил, и Флорькина как бы превозмог, я все-таки теперь какой-то развинченный. И от Надиной понурости никаких сюрпризов ждать не приходится, а от моей развинченности - можно, еще как можно. Ну и вот, скатилась моя Надя с крылечка, сразу взяла большой темп и полетела, топая что твой конь, поднимая пыль, к соседскому дому. Какие-то вяло бредущие по нашей улице люди неопределенного пола, пьяные может быть, обтекали ее с двух сторон, уступали ей дорогу, испуганно шарахались в сторону. Парни, выносившие из дома аккуратно связанное в узлы добро, остановились и с удивлением, даже с явным отпечатком неизгладимости впечатления посмотрели на явившуюся перед ними величественную женщину. Миколайчик осклабился. Он был высок и худ, а голова у него была маленькая и смешная, с длинным, как птичий клюв, носом.

– Бежать тебе отсюда надобно, девка, мы тут хозяйничаем, а советчики и указчики нам не требуются, - заявил он вызывающе.

Я медленно приближался к залитому печальным вечерним светом двору, где происходила опасная, сильно внушавшая мне тревогу сцена. Пришло время упомянуть Порфирия Павловича Клычкова, одного из героев этой истории, впрочем, второстепенного. Он в это время заканчивал последние приготовления к раннему отходу ко сну. Заслышав шум, он, выглянув в окно и обратив взоры к дому через дорогу, тотчас установил его причину. Положение у Нади было незавидное, досталось бы и мне, если б я влез в скверно закручивающееся дельце, в переплет, так сказать, а Розохватова, между тем, уже словно ветром сдуло - и след простыл. Порфирий Павлович, как он сам потом рассказывал, мгновенно взял в голову, что партия, хоть и отступила с завоеванных в далеком октябре позиций, но сдаваться не намерена и воля ее по-прежнему огромна, безудержна и несгибаема. Укрепив этой мыслью дух, твердо подняв над головой топор, он приблизился к Миколайчику, страшно приставил к его лбу украшенное пятнами крови порубленных куриц лезвие, зловеще прищурился, выразительно приказал:

– Сейчас же все награбленное складывайте назад в дом, а потом бегом отсюда!

Гуманист, чуждый самосудам, он не отправил Миколайчика и его банду в лучший мир.

– Ребята!
– пищал посрамленный вожак.
– Бросайте награбленное, в дом назад несите, уходим, ребята, бежим!

***

– Послушай, Петя, - сказал я, - а не басни ли все это? Где ж видана этакая чепуха, чтоб грабили средь бела дня?

Собеседник сделал меня своим, можно сказать, литературным негром, и я счел возможным внести коррективы прямо по ходу его рассказа. Я имел все основания рассчитывать, что он отнесется серьезно к моему благоразумному замечанию, однако Петя предпочел ерничать:

– Средь бала?

– Средь бела, сказал я, средь бела дня. И в остальном ты атмосферу описываешь какую-то надуманную.

– Вот и видно, что ты не знаешь Получаевки.

Петя заузил глаза, пронзая мое невежество, испепеляя мои слабые места, и жестко усмехнулся.

Глава четвертая

– Однажды, - продолжал он свой рассказ, - мы с Розохватовым пошли своей дорожкой, а правду сказать, так просто куда глаза глядят, и прямо до странности чудно, и не знаю, поверишь ли, да только вышло, что будто бы увязались мы за гурьбой пьяных и бесцельно слоняющихся людей, по наружности каких-то общипанных и словно без возраста. Один из них часто подбегал к нам и, тараща изумленные глаза и лихорадочно потирая лоб, просил закурить. Он то ли забывал, что несколько минут назад уже делал это, то ли никак не мог поверить, что у нас нет трубочного табака, и даже простой махорки нет, и мы ничем не можем помочь ему, не можем даже угостить сигареткой, поскольку ее мы тоже не имели. А вообще-то прогулка эта складывалась романтически. Луна, образовав на небе пытливый и насмешливый глаз, красиво и тускло освещала аллею большого парка, где мы внезапно очутились, приняв облик каких-то бледных сволочей. Когда она скрылась, то шли мы уже, буквально сказать, в черной пустоте. Розохватов, успевший слегка повредить ногу, прихрамывал, но крепился. А я крепиться не хотел; уже зарождалось во мне неистовство, о да, уже наступило время сделаться мне несдержанным, вспыльчивым, склонным к необузданности, которая со временем выродилась в глупую горячку нервов. То было время, когда близко до чрезвычайности пролегла особая, едва ли не роковая черта, за которой я уже не мог бы попусту блуждать в ночном парке, вести с неизвестными переговоры об отсутствующем табаке, жить и дальше без преображения кипучей энергии в нечто дельное, подобное тем изделиям, которыми по праву гордятся истинные мастера. А Розохватов, он родился не мастером, но ремесленником, и оставался им всюду, куда ни заносила нас судьба. Словно потянувшись за луной, восприняв ее таинственный зов, я с необыкновенной легкостью поднялся на первую ступеньку духовности, и мне представилось, что всю эту прогулку, которую я столь подробно описываю, мой приятель затеял для того, чтобы сначала до глубины души оскорбить меня, а потом убить, предать мучительной смерти. Луна скрылась за тучками, а когда ее мирный свет снова распространился по окрестностям, мы вдруг увидели на границе, где парк переходил в лес, сумасшедшего старика, которого у нас называли старьевщиком. Он грациозно опирался правой рукой на свою пустую тележку, а ножки, как я заметил, сложил кренделем и как бы слегка парил в ночном прохладном воздухе, в лунном сиянии.

– Прокати!
– загомонили пьяные.
– Возьми нас, старик, вези, развези нас по домам!

Старик этот необычайно любил сумерки и только с ними знался, бродил их печальной и по-своему отрадной порой, катя перед собой грубо сработанную тележку, выдвигался откуда-то из пригорода и рыскал по нашим улицам, вдумчиво и грустно подбирал всякий хлам и увозил его в свою непонятную жизнь. Теперь, ночной, отчего-то, должно быть, замешкавшийся в лесопарке и случайно нами обнаруженный, как бы и застигнутый, он улыбнулся, лукаво и даже как будто ласково взглядывая на воззвавших к нему сумасбродов.

– Я возьму, - ответил он с какой-то особой утвердительностью.
– Но надо чтоб вертко, хлестко было, а не как среди соломенных тюфяков, не так, чтобы живой груз мой, надувшись вином, попросту размяк и погрузился в безволие. Здесь вам не райские кущи. Вы из тех двоих только хроменького прихватите с собой, - он указал на Розохватова, - а второго вздуйте, если полезет.

Для меня эта ночь роскошной луны и наших путаных странствий стала одной большой картиной жизни, способной заменить любую другую ей подобную, но убогие оборванцы, под диктовку сумасшедшего старьевщика, разрушили ее. Пойми, я, до глубины души умиротворенный своими открытиями и первыми шагами эзотерического становления, подсказанного мне луной, никуда и не думал лезть и заявление старика, как абсурдное и неуместное, даже не попытался опротестовать. А что вышло? Я и рта не успел открыть, как пьяные обрушились на меня, разя жуткими ударами кулаков. Под могучим воздействием пинков я покатился в темноту.

– Он взял меня, - сказал на следующий день Розохватов; сказал возбужденно, как бы все еще радуясь ночной удаче, - и я поехал, а тебе места на тележке, как ты наверняка успел сообразить, попросту не хватило.

Я решал в уме, разрушена ли реальность, отобразившаяся минувшей ночью перед моим мысленным взором грандиозной картиной. Розохватов долго рассказывал о своей ночной поездке и поминутно напоминал, что мне на тележке старьевщика не хватило места. Утрачено очарование ночи, луны и моего восхождения на новый духовный уровень только оттого, что мне не досталось места на какой-то жалкой тележке? Очарование, может, и утрачено, но реальность-то, реальность, подарившая его, неужели и она изуродована, выхолощена или даже вовсе стерта с лица земли? И никогда ей не возродиться? не повториться? Ни решения, ни ответа, ничего не было. Порфирий Павлович Клычков, случайно оказавшийся участником этого разговора, заметил: