Иное состояние
Шрифт:
С унылым видом слушал Петя мою историю. Без всякого интереса посматривал на шествующих между гладко постриженными газонами, словно порождения какой-то парковой, декоративной древесности, старичков, старушек, мурлычущих мамаш с колясками. Они шли, в основном, мирно и скромно беседующими парами, и в моей что-то опротестовывающей голове ущемлено, болезненно пронеслось: о чем они думают? о чем говорят?
– Посмотри, какие шершавые, корой покрытые люди!
– крикнул я.
– И какое спокойствие! Но в каком это противоречии с уймой прочитанных мной книг, с массой всего прочувствованного, передуманного...
– Не скажу, - прервал внезапно меня Петя, - что до конца постиг смысл твоей притчи, но уверен, все это, Кроня, чепуха, и если окончательно определяться, с чем идти к людям, а ты, надеюсь, и впрямь догадываешься, о ком я...
– Как ты можешь, - возмутился я, - называть чепухой дело,
– Если по-настоящему готовиться к предстоящим боям за самоутверждение, то надо не только исключить глупые предрассудки и пустые пристрастия, бестолковый либерализм мнений и баснословный эгоизм. Надо еще хорошенько усвоить старую, но часто забываемую истину, что божий дар ни при каких обстоятельствах не годится сравнивать и тем более путать с яичницей. Подумай, что останется от твоих приключений, если на них прольет свет Тихон или Глеб. Я уж не говорю о Наташе. А они могут мощно пролить, очень мощно. Но достаточно будет, даже если я лишь маленькую свечечку зажгу. Достаточно меня, моей жизни, моей биографии, чтобы твои воспоминания испарились, как лужа в солнечных лучах. Не возьму на себя смелость утверждать, что то же могло бы случиться и с тем, что ты называешь своим нынешним благоденствием и что вообще-то весьма сомнительно, смахивая на какое-то грязное дельце. Я бы даже высказался в том смысле, что в твоей истории на первом месте ужасающая житейская грязь, если бы речь не шла о близком тебе человеке, к тому же умершем и обеспечившем тебя всем необходимым. Но всем ли, Кроня? Задай себе этот вопрос, повторяй его, постоянно возвращайся к нему. Так вот, не всем. Возьми мои похождения в сфере высокого, духовного, непостижимого. А что ты? Ты словно барахтаешься и возишься в пыли. Возьми и взвесь - свое и мое. Сразу станет ясно, кто в какой весовой категории. Контраст большой, и на его фоне мы видим, что даже Надина растрата многообещающих душевных качеств стоит гораздо выше меркантильных соображений твоего брата относительно завещания, а не очень-то славная гибель Розохватова по всем статьям превосходит тот статус философов, который ты сгоряча приписал каким-то безумным пропойцам. Ты понял, Кроня? Мои искания и приключения уже развиваются, а тебе еще развиваться и развиваться.
– Я не перебивал тебя, я просто выслушал, но это не значит, что я во всем с тобой согласен и что мне не смешно многое из сказанного тобой.
– Повторяю, - возвысил голос Петя, - тебе еще развиваться и развиваться. И кто знает, к чему это развитие тебя приведет! А мне больно, и боль вызвана ощущением, что конец близок, а я все еще не достиг многого, все еще стою на каком-то пороге. Я в курсе, что мощное, не поддающееся истреблению и в заоблачных высях, в загробном, иначе сказать, мире, сознание просто так не наживешь, его надо заработать, выстрадать, накопить упорным трудом, все вокруг постигая, осмысляя и творчески отделывая. Обетованный мир надо еще завоевать. Многие, ходя по церквам или сектантским сборищам и отбивая поклоны, думают взять его измором, вымолить, в прочее время духовно бездействуя, жируя, как скот. А надо развиваться. Если они - уверен, ты понимаешь, о ком я, - действительно пишут книжки, рисуют картины и сочиняют поэмы, так надо очертя голову бухнуться в это потаенное творческое месиво, в этот безбрежный океан, и плыть куда глаза глядят, упорно развиваясь и совершенствуясь. Выходит дело, я не могу, брат, без них. Мне нужна опора.
Последние слова Петя произнес уже жалобно. И я мгновенно смягчился.
– А другие, жена та же, чем не опора?
– сказал я.
– Или вот я, если уж на то пошло и дело стало за некими крайностями...
– Ты хороший, - перебил Петя, - и я тебя не забуду, не оставлю. Я возьму тебя с собой. Мы пойдем вместе.
– Так ведь и ты, Петя, служишь мне опорой, вот в чем дело. И как бы это я выдумал не послужить со своей стороны, когда б ты решил опереться на меня?
– Но ты недостаточен, ты пока еще не дорос, тебе еще надо поднатужиться, а то и, как говорится, пуд соли съесть. Ну, шла бы речь о чем-то обычном, о том, что всегда водится у людей и бывает между ними... Только где она, эта обычность? Для меня ее давно нет, теперь и ты попался. И не сказать, чтобы ты был очень нужен, но, видя твой энтузиазм, твой напор... Если что, так ты самого себя и вини. Твоя инициатива... Но ты еще по-настоящему не коснулся Наташи, а через меня она переступила, когда я решил наподдать Флорькину и он навалился на меня, как мешок с дерьмом. Я этого не забыл. Это надо было видеть! Не говорю уж о том, чтобы пережить... А когда же, спрашивается, я сам вот так могуче, величаво и с невероятным
хладнокровием переступлю через все то скверное, дрянное, нелепое, что есть во мне? Переступить через себя требуется, понимаешь? Если ты, Кроня, совсем слаб и бессмыслен и даже со мной тебе не под силу тягаться, я могу переступить через тебя, и прямо здесь, не теряя зря времени, - просто для примера, чтоб ты знал, каково это. Ты только скажи. У меня не задержится. Я и ножом могу пырнуть, если стих такой найдет. Но вообще-то я задумал другое.– Что же?
– Так я тебе и сказал. Завтра скажу, когда встретимся. Гляжу я на тебя и вижу, что головоломки для тебя - лечение, и хорошо, когда ты не валяешь дурака, а теряешься в догадках, полезно тебе иной раз загреметь в уравнение с многими неизвестными... Что изменится, если я открою тебе истину сегодня, а не завтра? Ты все равно еще растерян, мало что понимаешь, тебе поразмыслить нужно. В общем, подобные вещи сгоряча не проговариваются, не делаются.
Я, поджав губы, возразил:
– Могу, знаешь, и не явиться, раз ты темнишь.
– Ничего плохого, рискованного и чреватого я не замышляю. Ну, представь себе некий взрыв. А это в сущности переворот, причем с перспективой на разумное, доброе, славное... Вообрази затем обнаружение и обнажение подлинной натуры с последующей трансформацией... И не так, как это вышло у твоего покойного брата - он просто начудил - а с некоторой трансцендентальностью, особенно если смотреть отсюда, из дня нынешнего... Короче, Кроня! Их надо убедить.
– Ты сначала меня убеди.
– Я тебя убедил. Ты придешь.
– Уверен?
– Вполне.
***
И опять я колебался, идти ли, не нравилась мне Петина загадочная решимость, а в особенности та прыть, с какой он и меня втягивал в какую-то авантюру. Сама мысль о предстоящем визите холодила кровь: снова Наташа, новая встреча... Предстать перед ней... Ее взгляд... Вдруг спросит: разве мы вас приглашали? Желание Пети и впрямь на меня опереться, превратить меня в сподвижника выросло в целую проблему, решить которую я не мог без того, чтобы прежде не погнуть, не подавить многое в своей душе. Я должен возыметь, наспех воспитать в себе что-то самоотверженное и необузданное, отчаяться на оглушающий и ослепляющий подвиг, а Петя вон как просто решал...
Не уверен, что его обрадовало мое появление, скорее наоборот. Он вздрогнул, побледнел, он нервно потер руки, как перед последним шагом в неведомое, и если воодушевился, то отвлеченно, по скрытой от меня необходимости, или как-то очень уж на мрачный лад. А ведь я именно отчаялся и в самом деле словно совершал подвиг; решение дорого мне обошлось, я весь извелся. И как теперь выяснялось, Петя надеялся, что я не приду, а он сочтет это прекрасным поводом отказаться от своей затеи и с легким сердцем отправится восвояси. Я почувствовал себя уязвленным.
– Хорошо...
– заговорил он отрывисто.
– Знал, верил, что придешь. Не сомневался... И ты правильно поступил. Ты сделал отличный выбор. Теперь пошли!
– Я не пойду, пока ты не скажешь, что задумал.
– Не обращай внимания на мое волнение, - закричал Петя.
– Если ты из-за него не решаешься... Подумаешь, состояние! Сейчас оно одно, через минуту - другое. Оно у меня другим и будет, я к этому готовлюсь, и уверяю тебя, никаких при этом помех, никаких ограничений... Не замечаю, чтобы что-то стесняло меня, я не скован, свободен внутренне и даже отчасти развязен, что тоже не повредит, пригодится. А ты тут, надо же, собрался фиксировать каждый мой шаг и все мое контролировать, может быть, даже взнуздать меня, зная мой горячий нрав... Не выйдет это у тебя! Давай иди!
– Я не пойду, сначала скажи, тогда пойду.
– Ты что, сумасшедший? Это отпор? Это строптивость?
– Просто разумное желание узнать твои намерения, прежде чем я по твоей вине вляпаюсь в какую-то сомнительную историю.
И вот Петя, повинуясь моему требованию, ответил торопливо и выстрадано, мученически при этом сморщившись:
– Ты уже и вину за мной числишь, а я как на духу говорю, что никаких вероломств, никакой нечистой игры... Ну... поэму я написал, понимаешь?
Я рассмеялся.
– И только-то?
– А мало? Тебе мало? Но она перевернет их представление обо мне. И ты, если не глух к поэзии, проникнешься.
– Плеткой запасся? Как же не отстегать их, если твое творчество не придется им по вкусу...
– Да, ты сумасшедший, - прервал меня Петя, становясь в позу глубоко огорченного человека, - и доказательства тому налицо.
– Ты ее записал, свою поэму, и будешь читать?
– Нет, запомнил наизусть, а записи оставил дома.
– Зачем же я тебе?
Он пытливо заглянул в мои глаза и положил руку на мое плечо.