Иное состояние

– У вас есть, - перебила меня Наташа, - сзади, за спиной, за мостами, которые вы, надеюсь, не поспешили сжечь, кто-нибудь, кто не огорчится и в чьих глазах вы нисколько не проиграете, если не добьетесь ничего?

– Мне кажется, - возразил я, - я начинаю многое понимать верно и, стало быть, шагаю в ногу. И это вселяет оптимизм. Мне, ей-богу, жаль, что вы, красивая и умная женщина, как-то слишком равнодушно и даже безнадежно смотрите в будущее.

– Почему вы решили, что я именно так смотрю?

– Я слышу это в вашем голосе, вижу в ваших жестах. Я, наконец, чувствую.

– А вы и есть будущее?

– Не хотелось бы мне быть таким будущим.

– Я выскажу несколько советов и напутствий, специально для вас, Петя, - небрежно уронил Глеб, мой глубинный враг.

– Я не Петя.

– Отчего же не Петя? По смыслу ваших слов очень даже правильно быть вам Петей. Таинственный зверь, если он действительно затеял здесь свои игрища, а следовательно, существует, по отношению к нам - я уверен - нечто постороннее, даже, если угодно, потустороннее, и в этом смысле его совершенно нет. И сколько ни будете вы жонглировать нашими мнениями, слагать, делить или умножать наши предполагаемые страхи и определенно горделивые помыслы об этом чудище, это никак не поможет вам докопаться до истины, то есть до некой тайны, не поможет, по крайней мере, убедиться, что она впрямь имеется, а тем более раскрыть ее.

Я выговорил твердо:

– Предъявите свидетельства. Докажите, что этот зверь - не вымысел, не миф, не отвлекающий от главного каламбур какой-нибудь, не затянувшаяся шутка, под занавес которой кто-либо из вас объявит, что речь шла обо мне или, в лучшем случае, о Пете.

– Свидетельства вы получите, - возвестил Тихон.

– И, возможно, будете неприятно удивлены, даже испуганы, - добавила Наташа.

– Вы думаете, женщина?
– вскрикнул я.
– Вы так думаете? Зачем же вы ущемляете... я же говорил, не надо!

– Да перестань ты про это ущемление, - подал наконец голос Петя; видимо, пробрала и крепко раздосадовала его моя пугливость и трепетность, мой припасенный на старость страх подвергнуться внезапным притеснениям, оскорблениям, сделаться жертвой каких-то гнусных заблуждений на мой счет, - никто на тебя не посягает, не покушается, и нет никакого ущемления!

– Как же нет, - разгорячился я, - если эта женщина уже навязывает мне роль? А речь о роли заходила, вот этот, - я указал на Глеба, - спрашивал, что-то там твердил... Он не пояснил, что речь идет о роли козленка, зайчика, пугливой серны, но можно было догадаться, и я начинаю не только догадываться, но и находить в происходящем кое-что вообще сомнительное и дурно попахивающее.

– А ну как гром грянет?
– ухмыльнулся Глеб.

– Пугаете, а не страшно!
– крикнул я.

– Но сама роль не представляется вам сомнительной?
– спросил Тихон.

– Что сомнительного в какой-то роли, если сыграть ее пришел с чистым сердцем?

Отвратительный Глеб хохотал, и хохот мешал ему заговорить; гримасами и буйной жестикуляцией он пытался убедить нас, что мог бы откровенно высказаться на мой счет, но слова безнадежно застряли в горле.

– Немыслимое, невозможное, непостижимое для того и придумано, чтобы нагонять страх даже на храбрецов, - сказала Наташа каким-то примиряющим тоном.
– Но не падайте духом, Кронид. Вас ведь Кронидом зовут? Не падайте.

– Вы готовы меня поддержать?
– вспыхнул, загорелся я, влюбленный в эту фантастическую и совершенно не склонную раскрываться женщину.

– Готова дать совет, вот он: в трудную минуту спокойно и мужественно чувствуйте, что не одиноки, что где-то есть кто-то, готовый... Достаточно?

– Вы словно возлагаете на меня некую задачу, даже миссию, и я, естественно, постараюсь сделать все, чтобы решить, чтобы исполнить. Но я должен заметить, вы слишком уклоняетесь от того, чтобы быть со мной откровенной, вы уклоняетесь последовательно, жестко, мощно, как огромная змея, инстинктивно не позволяющая ее схватить, а в то же время и задумывающая ужалить. Допустим, ваши маневры к чему-то меня обязывают, но к чему же, как не к ответной изворотливости? И это при том, что я бы предпочел обращаться со всеми, и с вами, Наташа, в особенности, мягко, аккуратно, вежливо. Я не заигрываю и не заискиваю, никоим образом не ловчу. Я только жду ответной приветливости, душевного тепла, того сочувствия, которого многим из нас так не хватает.

– Я думаю, - возвысил голос Петя, сверля меня суровым взглядом, - несколько глотков коктейля, а он в этом доме превосходен, могли бы повернуть твои мысли в другом направлении, и если его тебе все-таки подадут, ты перестанешь, я надеюсь, грезить наяву и воображать, будто кто-то здесь за тебя цепляется. Друзья мои!
– заговорил он еще громче, обращаясь уже ко всем.
– Я чувствую себя неважно. Вот здесь давит, здесь колет, - говорил и показывал поэт.
– Время от времени задыхаюсь, чувствуя, что дыхание пресекается, как если бы кто-то невидимой тяпкой... Протрюхал кто-то с тяпкой на плече, а затем - раз!
– и давай, и давай... И тяп, и ляп! Волны жара, волны холода. Сменяют друг друга, набегают и наскакивают одна на другую, как овцы. Диагноз установить трудно, вряд ли и возможно, да я не о том, даже если жизнь на исходе. Я не пил и не ругался с женой, не до того было. Я уединился в своем кабинете и писал. Или косой - вжик, вжик! Как если бы кто-то косой... Листочки со мной. Я сочинил поэму и хочу ее здесь декламировать при полном комплекте здешнего населения, в окружении полноценного сообщества чувствующих и понимающих поэзию.

Наташа и Глеб молча встали и направились к двери.

– Куда же вы?
– потерянно завопил Петя.

Глава шестая

– Нет, ну какая наглость!
– сокрушался поэт.
– Повернуться и уйти! Пренебрегли, видишь ли, и так откровенно, так вызывающе, демонстративно...

Тихон беззаботно улыбался, созерцая эти муки.

– А я тебя предупреждал, - заметил он с мягкой укоризной.

– Предупреждения не было, - строго отпарировал Петя.

– О, еще как предупреждал, еще как взывал к твоему благоразумию.

– Я бы ни за что не полез наобум, я не дурак. Да если бы я предчувствовал, если бы предвидел, если бы кто-то меня в самом деле предупредил и надоумил...

– Ну, хорошо, отклонил ты мои предостережения, ладно, так теперь возьмись за ум, подумаешь, проигнорировали, тебе ли привыкать? Считай, что их и не было, не заходили, не обижали тебя. Только мы сидим себе тут да балакаем, да перевариваем твое громогласное заявление касательно поэмы.

– И как же ты перевариваешь?
– Петя подозрительно, но и с какой-то надеждой на лучшее воззрился на хозяина; и в то же время, похоже, обдумывал, как ему выставить этого человека на поругание.

– Посредством обычных приемов пищеварения. Сижу и помаленьку перевариваю.

Тихон задвигал челюстями и кадыком, показывая пережевывание и заглатывание, затем он убедительно, я бы сказал, смачно нарисовал картину какого-то словно бы космогонического кружения и парения принятой пищи в желудке, где она мало-помалу переваривается, чтобы в итоге быть возвращенной природе в виде мелких пахучих образований, совершенно не достойных изначально заданного планетарного масштаба изображенного процесса.

Досконально вникнувший в эту подвижную, энергично сработанную миниатюру Петя прищурился:

– Недостойными, говоришь? Даже внюхался заблаговременно? И ничего иного не предвкушаешь?

– Что же я должен предвкушать? С какими предвкушениями можно всунуться в столь крепко сбитый обмен веществ?

– А поэму, мою поэму, брат... Не предвкушаешь, что я все-таки буду читать? Что ты будешь слушать разинув рот, пораженный до глубины души... Итак, ты будешь слушать?

– Не буду, - Тихон приподнял плечи и развел руки в стороны, демонстрируя бессилие перед нежеланием внимать Петиной поэзии.