Иное состояние
Шрифт:
– А скажи-ка как на духу, теперь ты мне веришь?
– Верю ли я, что ты написал поэму?
– Можно и так сформулировать вопрос, - Петя кивнул, соглашаясь.
Что-то дрогнуло в моей душе, потянулось к этому человеку. Он вдруг показался мне таким трогательным, простодушным, с особой достоверностью несущим способное согреть тепло жизненности. Я воскликнул с чувством, с дрожью в голосе:
– Поверил, сразу, как только ты сказал, сразу поверил!
– Не волнуйся так, - он смягчено улыбнулся, - это мне надо волноваться, а у тебя все в порядке.
– Ты беспокоишься, поймет ли эта стая... эта аудитория... поймут ли они твою поэму? Ну, оценят ли по достоинству?
– Не только это, беспокоит еще и состояние твоего рассудка. Как бы ты того, хотя, надеюсь, как-нибудь
– Будешь обещанной опорой. К тому же, говорю, проникнешься... В высшей степени правильно и полезно не отставать тебе от меня, целесообразно, знаешь, куда я, туда и ты... Вот так-то, дорогой, и что еще сказать, кроме того, что ты как есть мой последователь и внедряешься. Ничто уже не случайно, раз мы больше не живем лишь бы жить, а целеустремленно бьемся и принимаем разумные меры.
– Он вдруг остановил свое движение, а мы уже вышагивали мощно, как обезумевшие, снова повернулся ко мне лицом и, раскинув руки в стороны, широко и немножко картинно раскинув, проговорил глухо и сумеречно, словно исподволь закравшийся демон: - Да! Так долго мне внушали мысль, что делаю я все из рук вон плохо, внушали с того берега и с этого, - согнутым в крючок пальцем показал он в одну сторону и в другую - на некие невидимые берега, сам оставшись в потоке, разделившем его жизнь надвое, - внушали так долго и упорно, что я, частично уже и уверовав в свою никчемность, а мироздание, заметь, не успев осмыслить, не придумал ничего лучше, как пойти ва-банк. Отсюда поэма, раскрывающая мою сущность, обличающая недостатки, подчеркивающая достоинства, а главное, указывающая на те потенции, с которыми я могу подойти к решению вопроса о долгожданном переходе в иное состояние. Состояние, отрицающее все то, что я лишь условно или приблизительно могу назвать состоянием в своем нынешнем положении, отрицающее прошлое, тебя, Кроня, и тебе подобных.
– А Надю?
– вставил я.
– А-а! Встряхнись! Тебя встряхнуть? Меньше всего я думаю сейчас о Наде. И это я, которому... Но ты-то чего? что тебе до нее? Тебе о ней думать нечего. Хочешь предварительно чаю? кофе? водки? Коктейль нам там подадут.
– Ни чаю, ни водки, пошли, и будь что будет...
И я полетел, как говорится, на крыльях решимости. Откуда она взялась, не знаю. На что я рассчитывал? К чему вдруг устремился? На все эти вопросы у меня не было ничего похожего на ответ.
Нас принял гладкий нынче, умиротворенный и благостный Тихон, остальные члены кружка не показывались. В той же комнате, откуда я был уже однажды удален за ненадобностью, мы расселись вокруг стола, при нас выдвинутого хозяином на середину помещения, и Петя тотчас с суровостью повел деловой разговор.
– Никакой предвзятости в отношении тебя, дорогой Тихон, но в сложившихся обстоятельствах я нахожу недостаточным одно лишь твое присутствие. Я хочу, чтобы присутствовали все, - ультимативно заявил он.
– Это не обязательно, - отпарировал Тихон и тихой, бесшумной рукой как бы отразил в воздухе какое-то дополнявшее Петин наскок нападение.
Хотя он ответил в тон поэту, тоже строго, мне именно теперь показалось, что он довольно весел, настроен благодушно и не прочь непринужденно поболтать с нами.
Петя настойчиво выдвигал свои условия:
– Ты прилизанный какой-то сегодня, а я настроен на бушевание огня, на отчаянный скачок... может быть тот, о каком говорил Кьеркегор, называя абсурдом его содержимое. Я настроен на волну страсти и откровений. Я буду читать поэму, но не тебе же одному, так что мне необходимо общее присутствие всех, это важно.
– Ничего важного в этом нет, - невозмутимо возразил Тихон.
– Ты сочинил поэму? Допустим...
– Не допустим, а действительно сочинил!
– Прекрасно. Но что ж такого? Или мы не слыхали поэм? Глебу, может, сам Голохвастов зачитывал. Вот он наверняка знает Голохвастова, - кивнул в мою сторону Тихон.
– Я читал Голохвастова, - ответил я осторожно и аккуратно.
– Вот так-то, читал. Да у нас у самих не задержится...
Все мы немножко поэты. Мы потому и философствуем, что философия сродни поэзии, а если сбалансировать то и другое в уме, любому станет ясно, что между отметающим рассудочность поэтом и погруженным в абстракции философом попросту отсутствует принципиальная разница. Объединяющая их неодолимая склонность к иррациональному действенно уподобляется огню и способна растопить и сжечь гигантский айсберг.– Приведите примеры, - попросил я. Но не успел Тихон открыть рта и ответить мне, как я выпалил: - Вы затронули меня этим Голохвастовым, и так, я скажу, таинственно, как будто уже давно наблюдаете за мной... Но я, со своей стороны, тоже не совсем без проницательности, и сейчас нисколько не сомневаюсь, что вы, желая привести примеры, потянетесь куда-то в средневековье, когда у нас в отечестве не было ни полезной, с вашей точки зрения, письменности, ни заслуживающих вашего внимания поэтов, ни тем более философов, чьи мысли хоть как-то отвечали бы вашим воззрениям, вашим, говоря вообще, представлениям о философии. И станете вы, - возвысил я голос, - уныло и тупо навязывать нам разные западные выкладки, возглашать что-то, цитировать какого-нибудь...
Петя толкнул меня в бок, призывая умолкнуть.
– Я философичен в своей поэме...
– начал он
– Но надо закончить с товарищем, разъяснить, не оставлять же ситуацию без должного округления...
– Тихон, сдвинув густые черные брови на переносице, указывал на меня пальцем.
– Да там никакой ситуации, ничего похожего!
– отмахнулся Петя.
– Что мне до того, что этот человек будто бы знает меня как облупленного, а я, мол, словно и разгадать, хоть самую малость раскусить его совершенно не в состоянии!
– дико и даже с надрывом выкрикнул я.
– Нет, видишь, Петя, именно ситуация, и даже с обозначением сторон света, а также кое-каких личных мотивов, - произнес Тихон многозначительно.
– Я разъясню.
– Петя резко повернулся ко мне: - Ты, Кроня, высказался наобум и невпопад, а ведь я тебе говорил, я тебя вводил в курс дела. И фамилии с именами я тебе называл...
– Ты называл только фамилии, - запротестовал я.
– Неважно! Ты дух не почуял, что ли? Ты лучше сообрази, что исключительно из-за какого-то нездорового ажиотажа ты сейчас выскочил и взъелся. И что же ты обличаешь? Кто здесь полезет в чужой огород заимствовать замшелые догмы, когда своих с лихвой хватает? Но вернемся к нашим баранам, - обратился Петя снова к Тихону, полагая, что я укрощен.
– Как ты уже, должно быть, понял, в моей поэме кроются разные философские положения, заметны абстракции, и вообще, основополагающее место занимает теоретизирование. И я не зря утверждаю, что, не ознакомившись досконально с гранями творимой там, в строках, определенно прелюбопытнейшей формой мышления, ты, и не ты один, но и остальные, все вы и дальше будете мнить меня лишним, недостаточно созревшим. А до каких, собственно, пор мне ходить в чужаках? Как это у вас получается, что я словно чужой среди своих и вечно не могущий сподобиться? Пора внести коррективы! И поэма - это вклад, это лепта. Поэтому я настаиваю, я...
– Ты превыспрен, Петя, и выглядишь диковинно. Кстати, твой друг, а он, я уверен, считает тебя чудаком хоть куда, уже ознакомился с поэмой?
– Тихон приятно улыбнулся мне.
– А что вы все тут как на подбор?
– вскинулся я, не утерпел, поставил мучивший меня вопрос.
– Вы что, действительно какого-то одного происхождения? Или просто... случайность?
– Это не обсуждается, - теперь уже с выпукло и четко вывернувшимся наружу благодушием возразил Тихон.
– Есть вещи, есть тайны...
– Ну, даже если вы марсианин, я вам все-таки скажу, не надо наводить тень на плетень!
– воскликнул я.
Ни один мускул не дрогнул на красивом лице моего собеседника. Над подобными лицами резец ваятеля работает с особым усердием, и уж они-то выточены с таким тонким искусством, что на них, как на зеркальной глади пруда, заметно любое движение, даже мельчайшее, а равнодушие, пренебрежение или потаенность мысли смотрятся опасной, внушающей дурные предчувствия маской. Тихон и есть мой главный враг, подумал я.