Иное состояние

– У вас, друг мой, - сказал он, - нет видимых причин считать нас исключительными и небывалыми, а тем более пришлым элементом, ну а как оно обстоит в действительности - дело наше внутреннее, и с посторонними о нем мы предпочитаем не полемизировать.

Разговор принимал совершенно неприятный, неприемлемый для меня оборот; я спросил раздраженно:

– Вопрос тактики?

– И даже этики, - усмехнулся выточенный, с вызовом глядя мне в глаза.

– Погоди, Кроня.
– Петя жестом показал, что отстраняет меня.
– Ты скажи, Тихон, за что ты лично меня ненавидишь и почему против моей кандидатуры?

– О какой ненависти ты говоришь, голубчик? И это еще, насчет кандидатуры... Что за чушь! У нас тут что, парламент, академия наук?

– Ты знаешь меня давно, Тихон, ты мог уже отлично меня изучить, и изучил, наверняка изучил, так почему же отклоняешь? Разве ты не успел убедиться, что я предельно честен по отношению к вам, по отношению к тебе лично? Не заметил моих достоинств? Не оценил мою преданность? У тебя не было времени? У тебя было время. Однако ты, при том что все заметил и все верно оценил, упорно отклоняешь. В чем же дело, Тихон? Или я требую невозможного? Тут в самом деле пропасть, которую не мне преодолевать?

– Я ничего и никого не отклоняю. Я этим не занимаюсь, у меня другой круг вопросов, другой круг интересов, меня не хватает на все, так что твоя критика выглядит мелкой, как, впрочем, и твоя нескончаемая драма, которой на самом деле нет, во всяком случае, не должно быть.

– Хорошо, ты не против, а кто же тогда? Наташа? Глеб?

– Да никто не против. Но и заинтересованности нет. Ситуация, когда ни то ни се. Вот и товарищ, - палец Тихона снова вытянулся в моем направлении, - попытался устроить что-то подобное. Но это для вас неопределенность и патовая ситуация, а мы определились отлично, нам все ясно и волноваться не о чем. Видишь, как получается. В частности никто не против и ты словно среди друзей, а заодно и твой новый приятель, в целом же против все и вся.

– Ты затронул область чувств, коснувшись заинтересованности...

– Я сказал о незаинтересованности, - перебил Тихон.

– Все равно! Твои слова напоминают нам, что мы люди, что нам не чужды душевные качества, сердечные привязанности. И скажи, если бы тогда, в нашем прошлом знакомстве, не оборвалось все неожиданно и резко, если бы я сам не уклонился, не занялся чем-то своим и вы не скрылись Бог знает где... Наташа привыкла бы ко мне и любила меня больше? Ведь внезапная встреча после долгих лет разлуки - это всегда немножко странно, уже другие привычки, другие навыки, совсем иное состояние, и появление человека, даже небезразличного когда-то, может прежде всего обескуражить, сбить с толку, даже посеять раздражение. И тогда держись! Я-то держусь, как могу, но мне хочется лучше понимать Наташу, осмыслять ее всю до дна, чувствовать, не задевает ли ее за живое мое присутствие, а то, не приведи Господь, и впрямь какое-нибудь раздражение, как если бы я навязываюсь и наседаю. Но разве можно смотреть на меня как на занозу или сверло и ничего, кроме досады, не испытывать, видя мое упорство? Мое упорство в достижении цели вовсе не бессмысленно, ведь оно - сама неизбежность, и не будь его, было бы что-то очень на него похожее, причем даже и в том случае, когда б я самой цели не находил объяснения...

– Относительно обескураженности и раздражения, - снова прервал поэта Тихон, - не знаю, не посвящен, но с чего ты взял, Петя, что Наташа вообще может быть в тебя влюблена?

– Я не о влюбленности, Тихон, я о любви. Ты понимаешь разницу?

– О вашей любви я, разумеется, слыхал, да она и всем ясна. Она как на ладони. То есть фактически твоя любовь, тогда как о Наташиной даже не скажешь, что она-де под спудом, поскольку на самом деле она есть отсутствие взаимности.

– Ты меня убиваешь, Тихон.

– Чем же, дружище?

– Непониманием, глухотой.

– Да не требуешь же ты любви и от меня? Я говорил тебе, я занят другим, мне недосуг, мне и признания, объяснения разные, воркование и горячечный лепет, мне это все равно что катастрофа, Содом и Гоморра посреди моих мирных занятий и увлечений, посреди удовольствий моей насыщенной творческими исканиями и многообещающими свершениями жизни.

***

– Не откажетесь хлопнуть по рюмке водки?
– осведомился Тихон с некоторой развязностью.

Рассерженный Петя отрицательно мотнул головой:

– К черту водку! Получается не то, что ты мне предлагаешь увидеть, разыгрывая тут фарс, а то, что бытие чрезмерно и необоснованно отстает от реальности. И это опоздание вовсе не спишешь на категорию времени, не оттуда растут рожки, не там начинаются подобного рода проделки. На время в данном случае валить нечего, потому что налицо только обман, очковтирательство и больше ничего. И с пространством не ясно... Происходит дело, само собой, в пространстве, но какова при этом роль самого пространства?

– Ты заблудился в трех соснах, - веско заметил хозяин.

– Реальность такова, что мне давно пора быть с вами, а что-то не видать такого моего бытия. И где же оно, паразит ты этакий, затерялось, почему буксует? Ты, что ли, здесь фокусничаешь, вредишь?

– Но в случае, тобой описанном, не может быть никакой реальности, а следовательно, и бытия. Ведь бытие, Петя, та же реальность, только понятая именно как бытие. А если нет одного, то нет и другого. Сообразил, наконец? Есть понятие реальности и есть понятие бытия, а вместе они составляют то, что не всякому-то в его бытии и дано понять и что остается непостижимым как в понятии, так и в прочем. И нечего толковать о последовательности возникновения одного из другого, потому что ничего не возникает, если нет реальности. Теперь ты понял, что чего нет, так это как раз реальности, в которой якобы должно было объявиться, иначе сказать, заявить себя, твое бытие?

Петя не на шутку разволновался, его лицо побагровело, тоненькие руки, опутанные вздувшимися, точно ржавчиной наполненными венами, жалко тряслись. А Тихон бездумно, беспечно хранил покой. Он сейчас определенно жил минутой, прямым чувствованием, которое усматривало лишь смехотворность Петиных претензий и надобность остро, колюче и насмешливо их отражать, и не предполагал возможности чувствования повторного, представляющего Петю в законченно обиженном виде и каким-то образом вызывающего уже не смех, но сочувствие и жалость. Меня удивляло, до чего искусно, умело этот человек, Тихон, держится избранной роли, не сбиваясь в утрирование, не уклоняясь в шутовство, которое его самого поставило бы в невыгодное, мягко выражаясь, положение. Возможно, его великолепие опиралось на тайное или, может быть, единственно духовное присутствие соратников, находя в нем ту поддержку, какой смятенный Петя, скорее всего, не находил в моем присутствии, которого он не без расчета и надежд добивался.

– Послушайте, - возбужденно и почти не владея собой заговорил я, - но уже бывало, что вот так же изводили... я хочу сказать, уже сложилась однажды так ситуация, что мой брат Аполлон буквально измывался, изуверствовал над пьяными и глупыми людьми и ситуация приобрела характер зловещего явления... а чем кончилось?..

– Чем же?
– с любопытством, разумеется притворным, взглянул на меня Тихон.

– Я не хотел бы говорить сейчас о брате, это некстати, да и вообще лучше о нем не распространяться в сложившихся обстоятельствах, но он умер, вот чем...

– Так то ваш брат. И что это у вас все так одно к одному складывается - то ситуация, то обстоятельства? А еще и явления. Что и говорить, ловко вы все подогнали, прямо без сучка и задоринки у вас вышла штука, и остается ли у нас с Петей возможность хоть где-нибудь поместиться в ваших выкладках? И кто кого изводит? Я Петю, Петя меня? Кому, по-вашему, помирать-то?

Вошли и уселись Наташа и Глеб, она - между Тихоном и мной, он - между Петей и Тихоном.

– Новое лицо?
– с заготавливаемой приветливостью осведомился Глеб, кивая на меня.