Иной мир (Советские записки)

Другим мотивом нашего ужаса перед смертью, которую мы воображали прячущейся за черной завесой ночи, было как раз то самое, что в обычных условиях обычно ослабляет ее жуткую притягательность, - то, что она была нашей общей судьбой. Каждого из нас разъедало сознание, что рядом лежат люди, столь же беззащитные, столь же подверженные удару из-за угла. Почему это было так - мне трудно сказать. Вероятно, это бессилие разделяло нас. Можно, почуяв на горле удушающую хватку смерти, звать на помощь здоровых, но как тронуть сердца, которые с глухим стуком бьются в ворота восходящего дня, и при этом не спугнуть их и нечаянно не остановить напрасным криком? Дефо в «Дневнике чумного года» описывает людей, которые далеко обходили друг друга в страхе чумы. Мы делали то же самое, только причины были не настолько очевидны. Глядя на нас ночью в бараке, можно было почти поверить, что смерть заразна. Мы боялись заразить ею других - она уже начиналась у нас под кожей. Это была чистая игра воображения, но такая сильная и убедительная, что с приходом ночи каждый зэк на несколько часов прятался в твердую скорлупку сна, словно даже тишайшим вздохом не хотел напоминать смерти о своем существовании - смерти, крадущейся по соседним нарам. Каждый из нас так делал, но, наверно, каждый с ужасом думал, что он соучастник и в то же время жертва этого молчаливого сговора зачумленных. И трудно сказать, что доставляло нам больше боли: думать, что крик кончающихся товарищей никогда не вырвет нас из летаргии самосохранения, или же сознавать, что точно так же никто не услышит нашего призыва на помощь. Это был, несомненно, самый яркий за всю мою жизнь пример солидарности в эгоизме. Об этих вещах никогда не говорилось вслух, но не было в бараке зэка, который бы с горечью и тревогой не вспоминал, как, не дрогнув, он не отводил взгляда полуприкрытых глаз от трупа, который выносили ночью из барака.

Смерть в лагере была страшна еще и своей безымянностью. Мы не знали, где хоронят покойников и составляют ли на них хоть коротенькое свидетельство о смерти. Когда я лежал в больнице, я дважды видел за окном, примыкавшим к проволочному ограждению, сани, на которых вывозили трупы за зону. Они выехали на дорогу, что вела к лесопилке, а потом резко свернули влево, на едва заметную тропинку, протоптанную когда-то первыми бригадами лесорубов, и исчезли на краю горизонта, словно пятнышко, сметенное ветром с белой поверхности снега и утонувшее в голубоватой стенке леса. Дальше мой взгляд не достигал - тут для всех нас плотно замыкалась граница между жизнью и смертью. Этот одинокий и печальный катафалк, вероятно, поспешал к какой-нибудь заброшенной вырубке, а где она находится - этого в лагере не знал никто, кроме немого возницы. Его не раз пытались выспросить, где скрывается наше лагерное кладбище, но несчастный украинец лишь пожимал плечами, неопределенно кивал и, раскашлявшись от усилий, выжимал из придушенного горла несколько нечленораздельных звуков. Те, кто лучше понимал его речь, утверждали, что он говорит о лесничестве, выстроенном несколько лет назад там, где кончалась первая лагерная дорога. Но это казалось нам маловероятным - хотя бы потому, что зимой никакая лопата не возьмет там промерзшей земли, а летом болотистая поляна хлюпала, как потрескивает нагретый солнцем каштан, и все глубже затягивала в трясину осевший домишко, обнаженные корни деревьев и деревянную гать, проложенную для машин. Сознавать, что никто никогда не узнает об их смерти и о том, где их схоронили, было для зэков одной из наигорших психологических пыток. Можно быть человеком не религиозным, не верить в загробную жизнь, но трудно смириться с мыслью, что раз и навсегда будет стерт единственный материальный след, продлевающий человеческое существование и придающий ему отчетливые очертания в человеческой памяти. Эта форма ужаса перед смертью, или, точнее, перед полным уничтожением, с годами приобретала у некоторых зэков мучительно-маниакальный характер. Заключались тайные многосторонние соглашения, налагавшие на того из участников, кому удастся выжить, долг сообщить семьям на воле дату смерти и приблизительное место захоронения останков; на стенах барака появлялись выцарапанные по известке фамилии зэков - те, кто останется в живых, должны будут дополнить фамилии мертвых крестиком и датой; каждый заключенный строго соблюдал регулярность переписки с семьей, чтобы внезапный перерыв мог дать приблизительное представление о том, когда он умер. И, тем не менее, все это не могло подавить нашей тревоги при мысли о том, что советский лагерь отнял у миллионов своих жертв единственную привилегию, какая дана всякой смерти, - быть явной, и единственное желание, какое подсознательно испытывает каждый, - сохраниться в памяти других.

Потому-то вечерние разговоры на нарах достигали лихорадочной напряженности прощального шепота, а двумя-тремя часами позднее - около десяти - угасали, кое-где еще шипя, как негашеная известь, поливаемая водой. Если кто-то в это время являлся в барак с запозданием, ему приходилось пройти между нарами под перекрестными взглядами лежащих. Все утихало, но сон еще долго не приходил. Кое-кто молился, сидя на нарах, опершись локтями на полусогнутые колени и спрятав лицо в ладони. Другие лежали неподвижно, подложив руки под голову, и молча вглядывались в лица лежащих напротив. Бесформенные курганы человеческих тел, лохмотьев, подстилок, только что грудившиеся по углам барака, расползались по нарам, как песчаные дюны со следами равномерного отлива морских волн. Свет лампочек словно темнел за клубами махорочного дыма, а догорающая печка тлела все слабей, мигая то алыми, то черными отблесками. За окнами стояла ночь, белая от мороза, распластавшаяся по стеклам ледяными узорами; обледенелые доски на дорожках трещали под шагами последних прохожих. Напрягши слух, можно было уловить в ночной тишине далекий собачий лай и стук буферов на станции Ерцево. Лагерь медленно погружался в сон. Около полуночи в бараке уже раздавался первый храп, а следом за ним со свистом рвались тихие, пронзительные стоны. Вскоре они крепчали, набирали силу и превращались почти что в долгие причитания, прерываемые сухими рыданиями. Кто-то вдруг резко вскрикивал, кто-нибудь другой внезапно просыпался и, скрестив руки на груди - словно защищаясь от чьего-то нападения, - садился на нарах, озирался блуждающим взглядом и, наконец придя в себя, снова укладывался в свое логово, испустив душераздирающий вздох. Достаточно было проснуться далеко за полночь, чтобы оказаться - как в центре собирающейся грозы - посреди бестолкового сонного бреда, невменяемых восклицаний, где имя Господне переплеталось с именами тщетно призываемых родных, посреди судорожных всхлипов и душераздирающих стонов. Зэки тревожно метались во сне, хватались рукой за сердце; тела их, сотрясаемые рыданиями, ударялись о жесткие доски нар; они от чего-то заслонялись широко растопыренными пальцами и монотонно повторяли свое «помилуй». Один только Димка сидел, не шевелясь, возле помойного ведра и, опираясь руками на вытянутый протез, равнодушно глядел на клубок тел, запутавшийся в силках ночи, выцветшими глазами, в которых сухое пламя боли давно уже не зажигало ни одной слезинки.

Наш барак вплывал в безлунное море тьмы и, словно корабль-призрак, мчался, каждую ночь преследуемый смертью, унося в своем трюме спящую команду каторжников.

«ЗАПИСКИ ИЗ МЕРТВОГО ДОМА»

Однажды вечером, когда мы, как всегда, побригадно входили в ворота зоны, наши взгляды остановила большая афиша, наклеенная на «красную доску стахановцев» у распутья лагерных дорожек. «В 8 часов. Кино, - вещала афиша.
– Большой вальс. Барак художественной самодеятельности».

Это был второй в Ерцево и первый за мою бытность в лагере киносеанс. За год до этого показывали советский исторический фильм, в котором Михаил Степанович В. созерцал самого себя едящим жаркое с царского стола и поминутно утирал раскрасневшиеся глаза, сидя на почетном месте, в первом ряду, забронированном для вольнонаемных. Слухи о новом сеансе ходили по лагерю уже несколько месяцев, но никто в них не верил. «Какое там кино, - говорили зэки, - дали бы лучше добавку баланды или на сто грамм хлеба побольше». По сути же дела, эти слова не соответствовали истине. Кино было чем-то большим, нежели хлеб, и если зэки выражались с таким пренебрежением, то лишь потому, что верили в исполнение таких только желаний, которым на вид не придаешь никакого значения.

Барак художественной самодеятельности помещался недалеко от кухни и в периоды крайней переполненности пересылки служил также транзитным бараком для зэков, этапируемых с других лагпунктов через Ерцево. Попечением над ним и надо всем, что в нем происходило, занимался начальник культурно-воспитательной части, сокращенно называемой кавече. На пост начальника КВЧ мог претендовать только вольнонаемный или же бывший зэк, отсидевший не по политической статье; его помощника назначали тоже из бытовиков. Все эти средства предосторожности принимались, чтобы уберечь зэков от столкновения с подрывной литературой и от умело замаскированных антисоветских намеков в представлениях, которые время от времени ставились в лагере. На самом деле, эти средства были задуманы весьма и весьма «на вырост». Все, что было в библиотечке КВЧ, - это несколько десятков экземпляров «Вопросов ленинизма» Сталина, кучка пропагандистских брошюр на иностранных языках, несколько краеведческих сочинений и вдобавок ко всему - несколько сот подшитых резолюций и выступлений с сессий Верховного Совета. За все время, что я пробыл в лагере, я всего лишь попытался читать «Сочинения» Грибоедова и дважды перечитал «Записки из Мертвого дома» Достоевского - но обе эти книги я получил от моих солагерников; из библиотеки КВЧ я взял «Вопросы ленинизма», «Фольклор республики Коми» и речи испанской революционерки Долорес Ибаррури (Пассионарии). Помню, в книге Пассионарии я подчеркнул карандашом гордую фразу, сказанную в период обороны Мадрида: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», - и с тех пор книга пользовалась в лагере большим успехом, пока специальная контрольная комиссии НКВД, прибывшая из Вологды, не изъяла ее из обращения. Видно, эти прекрасные слова, которые я впервые в жизни услышал на собрании гимназического коммунистического кружка в Польше, в лагере звучали иначе, чем на свободе.

Напрасны были и опасения властей по поводу лагерных спектаклей. Если бы и существовали какие-то скрытые намерения протащить антисоветские намеки в лагерном театре, их не в чем было бы протаскивать. Представление могло состоять только из музыкальных и вокальных номеров - любые разговорные и драматические вставки были запрещены. Однако закон есть закон, и освобожденный после трехлетнего срока московский вор Кунин заправлял в КВЧ, в качестве ассистента имея старого Павла Ильича, который отсиживал восьмой год за умышленное убийство брата.

КВЧ помещалась в халупке возле одного из бараков - вход в нее был с дорожки, которая шла прямо вдоль проволоки и по которой редко когда ходили. У железной печки сидел седой, как лунь, Павел Ильич и подклеивал книги, вырезал украшения из цветной бумаги или красивыми буквами каллиграфически выводил фамилии стахановцев для помещения на «красную доску». «Павел Ильич, - говорили зэки, инстинктивно от самого порога принимая преувеличенно вежливый вид, - книжечку бы какую почитать».
– Какую?
– спрашивал, не поднимая глаз от работы, Павел Ильич. «Это уж мы вам доверяем, чтоб была интересная».
– Начальника дело, - озабоченно почесывал в затылке наш библиотекарь.

Кунин жил за зоной, но питался в лагере. Высокий, худой, в фуражке с заломленным козырьком, в суконной куртке и высоких сапогах, с лицом степного волка и нервными движениями рук, он передвигался по лагерю с непринужденностью и домовитостью, типичной для опытных, бывалых зэков. О нем говорили, что срок, который он кончил отсиживать в Ерцево в 1939 году, был уже третьим, но сам он никогда об этом не заговаривал. Он ходил по зоне бодрым шагом, часто заходил в бараки, часами просиживал с зэками, и, хотя этот стиль жизни в каком-то смысле входил в его обязанности, мы чувствовали, что он тоскует по тем временам, когда в драной телогрейке лежал рядом с солагерниками на верхних нарах, высматривая рыскающим взглядом, что бы тут еще можно было выиграть в карты или к кому бы заглянуть в сундучок. «Надо культурно жить, заключенные», - повторял он всегда, свысока усмехаясь на слове «заключенные», и казалось, что это была одна из тех фраз, которые он выучил наизусть два года назад, когда ему была доверено миссия просвещения и воспитания зэков. Он по-своему трогательно относился к Павлу Ильичу, с которым некогда делил нары в бараке каменщиков. Он ел с ним баланду из одной миски, делился папиросами, иногда приносил ему из-за зоны полбуханки хлеба или чуточку водки. Павел Ильич отвечал ему на эти проявления доброты послушанием и привязанностью и, хотя мы полагали, что наедине они, как прежде, называют друг друга по имени, при нас ни разу не осмелился обратиться к нему иначе, чем «гражданин начальник». Кунин любил этот титул и, как было видно, придавал ему куда больше весу, чем всей своей культурно-воспитательной деятельности. Он уже не сумел бы жить вне лагеря, но не собирался отказываться от достоинства, в которое после стольких лет каторжного унижения был вознесен над серой скотинкой и «врагами народа». Старые зэки, помнившие его еще с давних времен, утверждали, что теперь он берет реванш за так никогда и не сбывшиеся мечты о бригадирстве. Поздно вечером Кунин отправлял Павла Ильича в барак и принимал в своей культурно-воспитательной части лагерных любовниц. Он менял их так же часто, как в былые времена, и шутя поговаривали, что он не лишен известных педагогических талантов, если говорить о девушках, прибывавших новыми этапами, или что мы могли бы устроить детский сад из одних только тех детей, которых нарожали ему лагерницы на нарах барака мамочек.

Вся деятельность КВЧ сводилась к выдаче книг из лагерной библиотеки и устройству представлений в бараке художественной самодеятельности. Кунин, вероятно, не прочел за свою жизнь ни одной книги, но знал принципы их выдачи в лагере. Первый вопрос, которым встречали зэка в библиотеке, звучал: «Статья?» Политические могли просить сочинения Сталина и пропагандистскую литературу только после предварительной беседы с Куниным; уголовников же допускали к политической литературе без ограничений. Эта процедура, в результате, устраивала большинство заинтересованных: бытовики редко испытывали потребность прочесть что-нибудь сверх объявлений на «красной доске», а у политических было понятное отвращение к изучению доктрины, которая посадила их в лагерь. Однако время от времени мы для видимости обращались к Кунину с просьбой выдать экземпляр «Вопросов ленинизма», и тогда разговор с нашим воспитателем принимал примерно следующий оборот: «Советская власть не лишает тех, кто сошел с правильного пути, права понять свои ошибки. Какой политический вопрос вас больше всего интересует?» - Коллективизация села, - или: - вопрос о построении социализма в одной стране, - или: - индустриализация… «Товарищ Сталин замечательно разъяснил этот вопрос в статье, которая называется…» Не было сомнения, что Кунин наизусть выучил путеводитель по книге Сталина, не зная ее содержания, поскольку от всяких дискуссий по частным вопросам уклонялся. Никто также не осмелился бы ввести его в замешательство вопросом на тему, не освещенную товарищем Сталиным в «Вопросах ленинизма». Связи Кунина с Третьим отделом всем нам были слишком хорошо известны - потому-то мы и старались фигурировать в его картотеке в списке читателей книги, которая не без оснований считается в Советской России своего рода Библией.

Как во многих подобных случаях, этот обычай был, вероятно, реликтом предписаний, изданных в Москве в те времена, когда лагеря действительно рассматривались как полувоспитательные учреждения. Что-то гоголевское было в этой слепой верности чиновничьему вымыслу вопреки практике жизни - что-то от воспитания «мертвых душ». Тем более, что у Кунина были амбиции и большего размаха: где-то он откопал закон о борьбе с неграмотностью в лагерях и любой ценой пытался организовать среди зэков вечерние курсы по повышению грамотности. Глядя, как он вьется по баракам в поисках кандидатов, можно было и впрямь поверить, что, наподобие гоголевского Чичикова, он получает за каждую уловленную душу дополнительную плату. Но это для зэков было уже чересчур: они еще могли раз в два-три месяца пойти в КВЧ и, взяв первую попавшуюся книжку, сунуть ее нечитанной под свернутую подушкой телогрейку, но никто не заставил бы их учиться читать и писать, изо дня в день борясь с голодом, усталостью и смертью; никто, кроме штыков НКВД, - если бы посещение занятий в лагере не было, по счастью, добровольным. Поэтому все зэки торжественно заверяли Кунина, что они овладели трудным искусством чтения и письма еще на воле, хотя в выходной день в бараке отбою не было от тех, кто просил написать письмо домой. А Кунин, наверно, сочинял властям докладные, что в «его» лагере безграмотность полностью ликвидирована…