Инспектор милиции

Геннадий Петрович сосредоточенно глядел на своих питомцев, что-то решая в голове.

С ним был Арефа, осунувшийся, загоревший.

Они были чем-то недовольны. И в то же время до­вольны той суетой, которая предшествует важным собы­тиям.

Очень скоро в районе ожидались скачки. Нассонов вытащил сюда даже парторга, который мучился на солн­цепеке, переживая сухую, нещадную жару. Он тосковал в безделье. И азарт, охвативший председателя, его не трогал.

Сюда я заехал просто повидать Ларису, прослышав, что она здесь.

Два скакуна подъехали к нам одновременно: библио­текарша на Маркизе и Чава на пегом коне.

Я приветливо улыбнулся Ларисе из-за спин. Чтобы никто не заметил. Она устало ответила. Ей было не до меня. Чава вообще был сумрачный.

Нассонов что-то им выговаривал. Оба как-то безучастно слушали, придерживая разгоряченных, нетер­пеливо вздрагивающих коней.

— Я тебе говорю, Сергей! — повысил голос Геннадий Петрович.

Чава странно посмотрел на него и махнул рукой:

— А что я могу сделать?

— Вот те на! —вмешался Арефа.— Ты что, не мо­жешь перелететь плетень, чтобы не сесть на него?

Сергей зло сплюнул.

— Нэ, ашунес, ты что, с цепи сорвался? — удивился Денисов-старший.

— А, ладно! — Чава сделал резкий жест рукой и при­шпорил коня.— Могу еще раз.

Он развернулся и помчался в сторону поля.

Я не знаю, о чем шел разговор. Мое сознание работа­ло в другом направлении. И оно подсказывало, что меж­ду Чавой и Ларисой происходит неладное.

— Ты отдохни,— сказал Нассонов Ларисе.

Она слабо, натянуто улыбнулась. И, тронув Маркиза, шагом направилась к конюшне.

В моей душе вспыхнула маленькая, как искра, надеж­да. Может быть, у них с Сергеем нелады? Действительно, уж больно разные они люди.

Она как-никак завбиблиотекой. Окончила кульпросветучилище. У Сергея — едва ли семилетка за плечами. Что у них может быть общего?

Но мне вспомнился рассказ Борьки Михайлова (у него всегда были про запас различные истории, особен­но об известных людях) о том, как один академик, и при­том известный, женился на своем шофере—-молодой и довольно интересной женщине. Но академик есть ака­демик. Наверное, старый.

Лариса удалялась на своем золотисто-розовом скакуне, ссутуленная, жалкая, словно на узкие девичьи плечи легла непомерная тяжесть.

— Ты уж не кричи на своего,— пожурил Арефу пред­седатель.— Устал, видать, парень.

— Устал! — отмахнулся Денисов.— Дурью мается. Какой — не знаю.

— Мне от него много не надо,— продолжал Нассо­нов.— Пусть только выступит. Для массовости. Вот за Маркиза я уверен. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, в районе ахнут, разрази меня гром! Я ведь тоже не сидел сложа руки. Чижова из колхоза «XX партсъезд», говорят, вы­ступать не будет. Конь захромал. Мокрицы.

— На чужую беду надеяться — свою найти,— встрял молчавший до сих пор Павел Кузьмич.— Вот штука.

— Типун тебе на язык,— сплюнул председатель.— Ты мне Маркиза не сглазь! Этому коню не то что в райо­не, в области не найти под стать.— Он вдруг рассмеялся и ткнул Арефу в бок.— Тут у меня без тебя потеха была…

— Потеха,— усмехнулся парторг.— Еще немного — и обвели бы вокруг пальца, как школяра.

— Ничуть! Ты, Кузьмич, ври, да не завирайся. Я ведь сразу заметил неладное.

— Держи карман шире! Тебе целых три дня голову морочили! — не унимался Павел Кузьмич.

— Это еще надо посмотреть, кто кому морочил. Уж больно мне их бычок приглянулся. Походить за ним как следует — красавец будет. Наш главный зоотехник с ума сошел. Надоело Ледешихе в ножки кланяться. И где они такое сокровище раздобыли, ума не приложу? Я, предсе­датель колхоза, не могу получить хорошего производите­ля! А у них — на тебе, пожалуйста!

— Это ты о моих соплеменниках? — вздохнул Арефа.

— О них.— Председатель снова рассмеялся.— Пого­ди ужо, как-нибудь расскажу.

— Ну, ну, расскажи,— смеялся парторг и, увидев, что я сажусь на мотоцикл, спросил: — Не в Бахмачеевскую?

— Туда.

— Вот и подбросишь меня, если твоя машина вы­держит.

— Выдержит, — улыбнулся я.

Парторг был мал ростом и худ, над чем непрестанно сам подтрунивал. И мы уехали с конефермы, оставив председателя и Арефу наслаждаться своими скакунами.

В Бахмачеевской у меня было дело. Давно подмыва­ло по-настоящему заняться Сычовым. Но все не доходи­ли руки. Он сам подтолкнул меня.

Но лучше все по порядку.

Вызов из прокуратуры грянул совершенно неожидан­но, хотя я и ждал его постоянно.

Разумеется, вскочил на мотоцикл и — в Краснопартизанск. Примчался раньше положенного времени, и сле­дователь попросил немного обождать.

Раза два он выходил из своего кабинета, заходил в приемную прокурора и снова возвращался к себе, не обращая на меня никакого внимания. Я пытался что-то прочесть на его лице, но оно было бесстрастным, как раньше при допросах.

Ожидание становилось все более тягостным. Я был готов на все, лишь бы поскорее узнать, чем закончилось дело Герасимова.

Вспомнились первые дни в Бахмачеевской. Состояние необычности и приподнятости.

Вольная, волнующая своим простором степь. Люди простые, бесхитростные… Откровенно говоря, я мечтал служить и служить. Честно, весь отдаваясь долгу. Впере­ди манила служебная лестница, по которой я иду все вы­ше и выше… По заслугам, конечно. И лет в сорок, ну пусть в сорок пять — погоны комиссара. Заслуженно, ра­зумеется. У нас, в Калинине, я слышал, комиссар Со­ловьев Иван Михайлович начинал с постового… И эти мечты свои я не считал стыдными. Как любил говаривать замначальника училища: «Плох тот постовой, кто не мечтает стать комиссаром»…

Я горько усмехнулся про себя. Комиссаром… Вот по­гонят сейчас из милиции. А то еще хуже — под суд.

От этих тягостных раздумий засосало под ложечкой. Чтобы как-то отвлечься, я стал прохаживаться по пусто­му коридору, подсчитывая шаги.

И когда следователь наконец пригласил к себе, я, признаться, вошел в кабинет в состоянии полного упадка духа.

— Что я могу сказать, Кичатов? — посмотрел на ме­ня следователь сквозь очки. Неестественно большие гла­за, увеличенные сильными линзами, казалось, глядели осуждающе и недобро. У меня похолодело внутри.— Де­ло Дмитрия Герасимова прекращено.