Инвалиды

Хозяйка всплеснула руками и задушевно расхохоталась.

Уж теперь нечего, батюшка, греха таить: я ведь хотела в полицию заявить.

Прошла еще неделя, прошла и другая...

Жизнь Крюкова протекала бессмысленно, однообразно, как жизнь бездушной машины, на которой печатался "Вестник". Полусонное бодрствование ночью и тревожный, клочками и урывками, сон днем... Ошибки, ошибки, ошибки, значки, черточки, крестики, буквы, слова, механическое бормотание через зубы каких-то фраз... Голова тупеет и тяжелеет, словно наливается свинцом; пред глазами лампа с зеленым абажуром, в ушах грохот машины и шорох шрифта... Запах краски, керосина, сырости и какой-то особенной типографской вони... Во рту неприятный осадок сладкой свинцовой пыли от шрифта... В руке постоянная ручка...

И в голове, и в душе оседает какая-то копоть и носится туман, в котором беспомощно плавают одинокие "хорошие мысли"... Наскоро обед, наскоро чай, кушетка, стол и опять значки, буквы и слова... И так до бесконечности!..

Немного иначе проходили дни праздничные. После праздников газета не выходила, а потому праздники полагались на отдых. Наборщики и другие типографские служащие отдыхали, напиваясь до положения риз. Крюков отсыпался, отлеживался и ходил взад и вперед по комнате до изнурения и отупения. Это хождение осталось у Крюкова, как наследие его "одиноких дней": в свободное от корректорских обязанностей время он, как пушкинский ученый кот, ходил по комнате кругом...

– - Будет вам ходить-то! Обещание что ли дали?
– - скажет, бывало, хозяйка, слушая бесконечное глухое топанье постояльца: -- И как только ноги у вас не откажутся?..

Попытки почитать книгу в эти свободные дни Крюковым делались очень часто, но в мозгу так было мутно от изнурения, в глазах так туманилось, что книга бросалась... Идти было некуда, -- не было знакомых.

От секретаря и редактора Крюков сторонился: они ему не нравились. Единственная родственная и симпатичная Крюкову душа -- "бывший студент" Воронин, редко бывал трезв, и все старания Крюкова остановить его от пьянства оставались втуне. Крюков большую часть свободного времени проводил на кушетке, отдаваясь воспоминаниям или спячке... Однажды, в праздничный день, к нему явился Воронин, больной, худой, с трясущимися руками, и умолял со слезами на глазах дать ему в последний раз тридцать копеек.

– - Я, Воронин, куплю вам водки... Останьтесь у меня и пейте!.. Но знайте, что больше купленной порции вы не получите... Я вас не выпущу из комнаты, пока вы совершенно не отрезвеете... Пора, голубчик, очнуться!..

– - Да я рад бы, Дмитрий Павлович, да сил нет!.. Ну... голубчик!.. Вы понимаете меня?.. Больной я человек...
– - со слезами на глазах ответил Воронин.

На предложенное условие он согласился и целых два дня прожил у Крюкова. Как раз выпало два праздника подряд, газета не выходила, и Крюков любовно валандался с больным и несчастным человеком... На второй день Воронин был уже совершенно трезв и ужасно стеснялся и краснел, как девушка, рассказывая Крюкову свое прошлое...

Рассказ этот был очень краток, а история Воронина -- одна из самых обыкновенных.

В конце восьмидесятых годов, в одну из эпидемий студенческих беспорядков, Воронин вылетел из университета "по первой категории", т. е. навсегда утратил право окончить свое образование; вместе с этим изгнанием возник какой-то процесс, длинный, спутанный и туманный, в котором Воронин был сперва только свидетелем, а потом вдруг попал в обвиняемые... Тянулся этот процесс долго, но ничем не кончился... Воронина вместе с другими освободили и только отдали под опеку полиции. И с тех пор началась каторга.

Воронин женился очень рано, так что ко времени преждевременного окончания курса имел уже на руках жену, больную, чахоточную и хрупкую, и двухгодовалого ребенка. Началось искание "мест", так как всем хотелось ежедневно кушать. Никаких мест, однако для Воронина не оказывалось... Кроме колких оскорблений молодого самолюбия, унижений и подозрительных взглядов и выпроваживаний из передней под присмотром высланной прислуги, эти поиски ничего не давали...

– - Как бы не стащили там шубу...
– - явственно расслышал однажды Воронин мелодичный женский голос из гостиной, торопливо настукивая калоши на ноги после неудачного просительства в доме либерального присяжного поверенного.

Однажды дело совсем было сладилось: Воронин поступил конторщиком в одну из коммерческих контор, но на третий же день пришлось оставить "место". Хозяин конторы, отъевшийся русский буржуй, по заведенному раз навсегда обычаю, обращался со всеми служащими, как с лакеями или крепостными.

– - Эх, дурень! А еще ученый... А ты в другой раз будь поумнее! -- заметил он Воронину при первом его промахе по службе.

Воронин вспылил, попросил без "фамильярностей".

– - Вишь, вельможа какая! Много вас шляется нынче... Не хошь, так повертывай лыжи-то, а мне не грубиянь, -- ответил хозяин.

Воронин схватил шапку, накинул пальтишко и, как ошпаренный, вылетел с крыльца конторы...

После этого происшествия Воронину долго не подвертывалось никакого места...

И вот, как утопающий хватается за соломинку, Воронин ухватился за местную газету и стал изо всех сил строчить... "Летучие заметки", репортерские сообщения, жиденькие фельетончики, рецензии и библиографические статейки, различные "нечто" и "несколько слов", -- короче говоря, все, что можно было поэксплоатировать в смысле двухкопеечного построчного гонорара, Воронин тащил в газетку...

Получив гонорар, он забегал в лавочку, брал там колбасы, хлеба, чаю и сахару и торопливо бежал к себе на чердак. А там его уже нетерпеливо ждали. Вместе с колбасою, чаем и сахаром на чердак, где они жили, входило некоторое оживление, бодрость духа. Тогда там не диво было услыхать и смех, и шутки. Они усаживались у столика, на котором появлялся самоварчик, и как-то съежившись, принимались поглощать "построчную плату".

Бывало время, когда по несколько дней подряд не было ни колбасы, ни чаю, ни сахару. Из редакции в счет будущих благ не выдавали. Материалов для заработка не находилось. Фантазия бездействовала и бумага с пером оставались без употребления.

Тогда на чердаке водворялось глубокое молчание, лишь изредка прерываемое протестующим урчанием желудка голодающих интеллигентов. Воронин сердился и хмурился, сердился и на себя, и на жену, и на ни в чем неповинную девочку... За что? А за то, что ему не писалось и не о чем было писать... Воронину казалось, что они мешают ему "сосредоточиваться".

Это вольное строчение продолжалось более года.

Последовавшая с газетой катастрофа -- переход ее в новые руки, к владельцу типографии, где газета печаталась, -- отразилась на Воронине самым благоприятным для него образом; Воронина пригласили в секретари. 75 рублей ежемесячного жалованья словно вдохнули в семью Ворониных струю счастья, отдыха и надежд.

Правда, жизнь Воронина в смысле труда была такой же каторжной; работа была изнуряющая, иссушающая мозг и сердце; но зато исчезло мучительное опасение за завтрашний день. 75 рублей дали возможность нанять небольшую, но теплую, светлую и веселую квартирку, ежедневно обедать и не ходить более в худых калошах.

Воронин втянулся в газетную работу и со всей страстностью своего темперамента отдался литературному труду.

Тяжел был этот труд, тяжел не только в физическом, но и в нравственном отношении!..