Инвалиды

Так промучился Воронин два года, все чаще и чаще припадая к защите алкоголя. Жена у него умерла, на руках осталось двое ребят... Некому стало упрекать Воронина в пьянстве, некому остановить, умолять его не пить... Не стало единственного друга, на груди которого можно было выплакаться, покаяться, дать обет -- бросить водку...

Воронин стал пить все чаще и все больше... А когда обе девочки его, пораженные дифтеритом, ушли за матерью, он совершенно упал духом и опустился. Издателю он сделался ненужным, из секретарей был удален и начал постепенно спускаться сперва до случайного фельетониста, потом до репортера и наконец до корректора...

Теперь он сделался непригодным даже и для этой скромной роли...

VII.

Прошел месяц "труда, независимого и не противоречащего по существу своему убеждениям".

Крюков похудел, осунулся... Глаза его ввалились глубоко в орбиты и обрисовались темными кругами; нос словно вырос длиннее, подбородок сделался острым... Все чаще и чаще он страдал бессонницей, головными болями и сердцебиением и все чаще, лежа с открытыми глазами на своей кушетке, тяжело отдувался и произносил:

– - Тоска!..

Прошло еще недели две -- и эта тоска начала глодать Крюкова безостановочно. До омерзения надоел ему "Н-ский Вестник", надоел секретарь редакции, одним видом своим уже раздражавший корректора, надоела комната без окон, корректурные оттиски. А квартирная хозяйка своей предупредительной заботливостью о здоровье квартиранта выводила этого квартиранта из терпения:

– - Батюшки! Как вы похудели, Дмитрий Павлыч! Да вы здоровы ли? -- с соболезнованием восклицала она, принося в комнату чайную посуду.

– - Здоров, совершенно здоров!.. Благодарю вас! Не беспокойтесь!
– - с раздражением в голосе отвечал Крюков и отвертывался в сторону.

– - Глаза-то, глаза-то!.. Право, краше в гроб кладут!..

– - Будет вам, Дарья Петровна... Пожалуйста того... не беспокойтесь!..

Хозяйка уходила, а Крюков соскакивал со стула, бежал к двери, плотно затворял ее и бунчал:

– - Какого черта лезет? Вот заботливость одолевает!..

В праздничные дни он начал уже развертывать большую карту русских железных дорог и внимательно рассматривать ее, переводя взоры с юга на восток и с востока на запад.

Это означало, что Крюков больше не в силах жить в Н-ске и что он ищет город, куда бы ему переселиться и где бы еще попытать счастье...

– - Орел... гм... Орлово-Грязская... Гомель, Киев, -- Киев! Не махнуть ли в Киев? Город университетский, студенчество, три органа гласности, а главное -- выбор интеллигенции... Киев имеет весьма почтенное прошлое...

Нет сомнения, что Крюков скоро был бы уже в Киеве, если бы одно случайное обстоятельство не задержало его в Н-ске.

Однажды, корректируя первую страницу газетного листа, Крюков наткнулся на объявление: "Доктор медицины Н. В. Порецкий, возвратясь из-за границы, возобновил прием больных", далее следовали часы приема и адрес.

Крюков впился глазами в это объявление и начал потирать пальцами свой лоб и лысину.

– - Порецкий Н. В.? Хм... да, Николай Васильевич... Неужели он?

Крюков застыл в раздумье. Перед ним встал образ одного из лучших его товарищей по гимназии и по университету, который, как и он, исчез с горизонта после "волнений"... Хороший был парень, хотя по убеждениям они не сходились; Порецкий тянул к "вольцам": горячий, упрямый и решительный, он смеялся над Крюковым, называя последнего "елейным народником"...

– - Вылез! гм... А, может быть, -- случайное совпадение? Док-тор ме-ди-ци-ны... да! гм...

Крюков долго ковырял пером это объявление, обчерчивал его по буквам чернилами, рисовал какие-то замысловатые фигурки, то улыбался, то хмурился и выпускал "гм"...

На другой день, в часы, объявленные доктором медицины Порецким для приема больных, Крюков торопливо шагал по объявленному адресу... "Забрался, каналья, на главную улицу", -- думал он, отыскивая дом Козочкина.

Но вот и дом Козочкина, большой, двухэтажный, с балконами и зеркальными окнами. "Неужели Порецкий таким барином стал?" На одной парадной двери -- дощечка: "Присяжный поверенный", на другой -- доска в черной раме, за стеклом, с надписью: "Доктор медицины Николай Васильевич Порецкий" и т. д.

– - Да, Николай Васильевич!

Крюков отступил назад, загнул к небу голову и обозрел дом Козочкина, словно по внешности дома рассчитывал определить, тот ли это Николай Васильевич живет здесь, который когда-то называл его "елейным народником".

"Если не он, -- попрошу "выслушать" -- и кончено! Кстати у меня сердцебиение теперь". С замиранием духа подавил Крюков пуговку звонка. Отворила дверь молодая девушка в белом переднике, румяная, здоровая, с бойкими карими глазами.

– - К доктору?

– - К доктору.

– - Больной?

– - Совершенно здоровый, -- ответил Крюков, почему-то вспомнив свою заботливую хозяйку, надоевшую ему расспросами о здоровье.

– - Теперь они только больных принимают. В другое время пожалуйте.

– - Доктор -- брюнет?
– - спросил Крюков.

– - С проседью, -- с улыбкой ответила девушка и перед самым носом Крюкова захлопнула дверь.

Крюков постоял с оскорбленною миною на физиономии у двери и медленно спустился со ступеней крыльца... Глупо сделал. Надо было сказать: "больной".

Спустя несколько дней, Крюков опять стоял у подъезда дома Козочкина и звонил.

Опять дверь отперла та же девушка в белом переднике.

– - Дома Николай Васильевич?

– - Дома-с!

– - Можно?

– - Больной, так опоздали: прием кончился...

– - Нет, нет. Совершенно здоровый!

– - Пожалуйте. Как о вас доложить?

"А черт знает, как это сделать", -- подумал Крюков и сказал:

– - Скажите -- друг юности, Крюков.

Девушка бросилась было снимать с Крюкова летнее пальто, но он остановил ее намерение: сунул ей в руку свой плед, а пальто смахнул с быстротой молнии сам и сам же сунул его на вешалку, поверх богатой николаевской шинели с бобровым воротником.

– - У вас, кажется, гости?
– - тихо спросил горничную Крюков, оправляя съехавший с шеи галстух.

– - Нет никого... Обедают...

– - А эта шуба... чья?

– - Барина-с.

Горничная бросила вопросительный взгляд на гостя, а гость еще раз посмотрел на богатую шинель с бобровым воротником и подумал: "а когда-то говорил, что пальто на вате максимум его требований".

Крюков страшно взволновался: у него началось сердцебиение и стук в висках. Он чувствовал неловкость, смущение и робость, какую чувствует молодой человек, не достигший совершеннолетия, являясь с твердым намерением объясниться в любви и просить руки любимой девушки. Крюков даже вспотел.