Инженер Петра Великого 3

А потом грянул бунт. Не то чтобы прям большой, кровавый, с вилами да топорами, но весьма неприятный, надо сказать. Однажды утром, в конце апреля, когда мои приказчики попытались выгнать мужиков на посадку картошки, те просто-напросто отказались идти. Сбились в кучу у околицы, злые, как собаки. На все уговоры отвечали одно как заведенные: «Не будем сажать отраву! Не будем губить души свои и детей наших!».

Пришлось применить силу. Несколько моих верных солдат под командой Орлова, быстро эту толпу разогнали, а самых горластых и непокорных для острастки отходили розгами. Бунт вроде бы и поутих.

Но меня это впечатлило. Вот ведь…

От идеи насильно внедрять картошку я отказался. Вместо этого решил зайти с другого конца — путем «агитации и пропаганды», как сказали бы в моем веке, ну и, конечно, личным примером, подкрепленным рублем.

Собрал крестьян на сход. Вышел к ним без охраны. Мужики смотрели исподлобья, настороженно.

— Знаю, не по нутру вам моя затея с этим… земляным яблоком, — громко заявил я. — Считаете его отравой. Ваше право, спорить не буду. Заставлять не стану. Но и вы меня поймите — я вам не враг и зла не желаю. А желаю, чтобы жили вы посытнее, чтобы ребятишки ваши с голоду не пухли, особенно когда год неурожайный выдастся.

Я долго говорил. Рассказывал, как в других землях эта картошка людей от голодной смерти спасает. Чтобы слова мои пустым звуком не казались, велел принести из господского дома несколько уже сваренных и испеченных картофелин. Сам, на глазах у всей деревни, взял одну, обжигаясь, почистил и слопал. Потом еще одну. Предложил попробовать старосте, другим мужикам. Те сначала отнекивались, крестились, шугались, но любопытство, а может, и пример «барина», взяли свое. Робко, с опаской, попробовали. Удивленно крякнули. Не отрава, оказывается. И даже вроде как вкусно.

— А чтобы вы не думали, что я вас тут обмануть хочу, — продолжил я, видя, что лед вроде как тронулся, — объявляю: те, кто в этом году посадит картошку на своих наделах, весь урожай я у вас выкуплю по тройной цене против ржи или овса. Думайте. Дело хозяйское, добровольное.

Это был сильный ход. Перспектива срубить живые деньги, да еще и втройне, заставила многих крепко задуматься. Потихоньку, один за другим, крестьяне потянулись за семенными клубнями. Сначала самые отчаянные или самые нуждающиеся. Потом, глядя на них, и остальные подтянулись. Процесс, что называется, пошел.

О четырехполье, которое я так мечтал внедрить, об использовании удобрений для повышения урожайности, пока можно было только в мечтах лелеять. Сознание крестьянское было косным. Зато первый, самый трудный шаг, был сделан. Со временем они сами учуят выгоду и пользу от новой культуры.

Однако не все было так гладко, как на бумаге. Вскоре по деревне поползли еще более зловещие слухи. Якобы я хочу крестьян потравить, чтобы потом их земли, очищенные от людей, заграбастать себе под свои «дьявольские машины» и «огненные печи». Слухи эти были настолько бредовыми, что я сначала даже ухом не повел. Но они распространялись с пугающей быстротой, находя благодатную почву в суевериях местных жителей. И сеял их, как потом выяснилось, не кто иной, как деревенский староста — Еремеич, который первым пробовал мою картошку и вроде бы даже одобрительно крякал.

Я вызвал его к себе на ковер. Старик приплелся, кланяясь в пояс, изображая на морщинистом лице собачью преданность. Глазенки бегали, рожа была плутовской у деда.

— Что ж ты, Еремеич, — спросил я его в лоб, — народ-то баламутишь?

Староста заюлил, начал божиться, что он ни сном, ни духом, что это все злые языки, враги мои и его закадычные, наговаривают. Врет, и не краснеет. Пришлось поднажать. Напомнить про розги. И Еремеич раскололся. Признался, что его купили с потрохами. Какие-то неизвестные люди, проезжие, дали ему денег, чтобы он эти слухи по деревне распускал. Кто такие, откуда — он, дескать, без понятия.

Я отпустил старосту, пригрозив всеми карами небесными и земными, если подобное еще раз повторится. Но сам крепко задумался. Как же достали эти шпионские уши.

Яков Вилимович прислал с нарочным целую депешу, от которой так и веяло недобрыми предчувствиями.

Главной темой его писем в последнее время все чаще становились две придворные дамочки — Дарья Арсеньева и Мария Гамильтон. Обе, как говорится, на виду, обе вхожи в самые высокие кабинеты, и обе, по мнению Брюса, крутили какие-то мутные делишки.

Смазливая вертихвостка Арсеньева давно уже попала на карандаш к людям Брюса своей неуемной болтливостью и страстью к светским пересудам. Она, как сорока на хвосте, тащила в свое гнездо любую информацию, не особо заморачиваясь, секретная она там или нет, и щедро делилась ею. Поначалу ее считали просто дурочкой, которая язык за зубами держать не умеет, но последние наблюдения показывали, что Дарья — скорее всего, лишь пешка, «полезная идиотка».

Подозрения все чаще указывали на Марию Гамильтон. Эта мадам была куда хитрее и пронырливее Арсеньевой. Она обладала внешностью, от которой мужики штабелями падали, острым умом и, как теперь выяснялось, гибкими моральными принципами. Ее шашни с иностранцами, особенно с теми, кто хоть каким-то боком касался шведской миссии или торговых контор, становились все более частыми. Она не трепалась попусту, как Арсеньева, а действовала тонко, исподтишка, собирая информацию по крупицам, заводя «дружеские» беседы, выуживая сведения под видом невинного любопытства.

— Арсеньева — это просто ширма, — писал Брюс. — Пустышка, через которую можно сливать всякий хлам, чтобы от главного отвлечь. А вот Гамильтон — это уже по-серьезному. Думаю, это она руководит всем. И, боюсь я, капитан, есть у нее прямой выход на тех, кто очень даже неровно дышит к твоим разработкам.

Яков Вилимович предлагал хитрый план: использовать Арсеньеву как канал для дезинформации, подсовывая ей через подставных лиц специально состряпанные «секреты», которые она непременно донесет до своих кукловодов, в первую очередь, до Гамильтон. А уже по реакции этой самой Гамильтон, по тому, как и куда эта информация пойдет дальше, можно будет попытаться распутать всю цепочку и, если повезет, выйти на главных заказчиков. План был рискованный, зато учитывая, как дело повернулось, вполне себе рабочий.

Тем временем, дела с производством штуцеров из новой стали шли ни шатко ни валко. Чтобы хоть как-то отвлечь внимание Петра от проблем с основной продукцией, я решил подсунуть ему несколько своих «бытовых» изобретений, над которыми корпел урывками, когда выдавалась свободная минутка от военных дел. Ничего такого, чтобы мир перевернуть, конечно, но вещицы полезные и, что немаловажно, способные произвести впечатление на царя, который до всяких технических штуковин был большой охотник.

Среди них была, например, усовершенствованная походная печка — легкая, компактная, на которой можно было быстро вскипятить воду или сварганить какую-никакую еду, и дров при этом уходило — кот наплакал. Была и складная саперная лопатка нового образца, поудобнее и попрочнее тех, что в армии имелись. А еще — хитроумный механизм для подъема тяжестей, что-то вроде ручной лебедки, которая могла бы пригодиться и на стройках, и при перетаскивании пушек.

Государь, как я и ожидал, клюнул. Он долго вертел в руках лопатку, прикидывая ее вес и насколько она в руке лежит, с любопытством разглядывал чертежи печки и лебедки, засыпал меня вопросами.

— А что, Смирнов, печка твоя — вещь в хозяйстве нужная. И лопатка в самый раз придется. Давай, запускай их в производство, помаленьку, для пробы. А там видно будет.

Я выдохнул с облегчением. Небольшая передышка была получена. Вот простой такой — запускай в производство. Да тут не только людей нет, но и металла. Нужно будет обсудить с Государем создание компании. А почему нет? Соберем купцов, скинемся, создадим эдакое кумпанство. Петру только дивиденды считать. А кампания привлечет рабочие руки и увеличит товарооборот. Туда же впихнем все мои «изобретения», от самовара до лопат.