Инженер Петра Великого 3

Осенний питерский сквозняк норовил залезть под воротник кафтана.

До Игнатовского я долетел, когда уже рассвело и небо было стало серым. Усадьба, слава Богу, не дымилась, как я себе представлял в худших кошмарах, а наоборот, бурлила от возбужденных голосов, народ там вовсю наводил порядок. Орлов встретил меня прямо у ворот. Вид у него был, конечно, тот еще — осунулся, мешки под глазами, зато глаза так и горели упрямым огоньком.

— Отбились, Петр Алексеич! — выдохнул он, да так мою руку сжал, усердно. — Чуть не прошляпили, да Бог миловал, да и ваша наука помогла.

Я огляделся. Ну да, пара сараев на самом отшибе и вправду попортились от огня — черные головешки торчали на фоне утренней хмари. Там правда мелочевка была, несущественные потери. Самое главное-то, сердце Игнатовского — лаборатории, мастерские, пороховые погреба — целы и невредимы! Моя система охраны, которую я с таким скрипом внедрял, доказывая каждому, что это не дурь, а необходимость, — сработала!

— Рассказывай, — буркнул я, направляясь в свою контору, которую Орлов быстренько превратил в какой-то полевой штаб.

То, что он мне нарассказывал, было, с одной стороны, тревожно до жути, а с другой — гордость брала за ребят. Нападение было толковое, продуманное до мелочей. Лазутчики точно знали, где что находится. Темной ночкой, когда ни зги не видно, да еще и погода мерзкая, эти гады попытались тихой сапой пролезть на территорию сразу с нескольких сторон. Явно рассчитывали на внезапность, думали, числом возьмут.

— Только их передовые к забору сунулись, как наши на постах шум подняли, — тараторил Орлов, тыкая пальцем в наспех нацарапанную на доске схему обороны. — Выстрелы в воздух — у-ух! Колокол — бам-бам! Молодцы караульные, сработали на совесть! Ну а там уже все пошло как по маслу. Вражина такого отпора не ждал. Полезли нахрапом, зло. Метили, сволочи, прямиком в вашу лабураторию да в новые пороховые сараи.

Бой завязался знатный. Люди Орлова не раз уже в переделках бывали, да и каждый куст в усадьбе знали, дрались толково, не трусили. Все мои придумки — рвы, «волчьи ямы» замаскированные, частокол покрепче — все это им помогло и притормозило нападавших, дало нашим время собраться с силами.

— Часа два, почитай, это все длилось, — продолжал Орлов, потирая небритую щеку. — Поджигатели у них, надо сказать, не промах были, пару факелов до сараев тех докинули, что с краю стояли. Да мы огонь быстро сбили. К главным-то цехам и погребам они и близко не подошли, так, огрызались издалека. Мы их так прищучили, что они уж и не думали прорываться, только бы ноги унести. Потеряли они тут порядком, трупов штук двадцать насчитали, да раненых, небось, еще с собой уволокли. У нас, слава Богу, потерь почти нет: трое раненых, один тяжеловат, но лекарь говорит, выкарабкается.

Я внимательно слушал. С одной стороны — отлегло от сердца, что пронесло, а с другой — как же достали! Это же открытая война, прямо у меня под носом, война против моих идей. И отсиживаться, дыры латать, ждать, когда они снова припрутся, — надоело. Хватит! Сколько там длилась Северная война? Больше двадцати лет? Если не ошибаюсь, до 21 года. Я не буду столько ждать. Всему есть пределы. Хорошо, что основных шпиков и их сподручных выявили. А это тупо недобитки остались.

Я прошелся по территории, посмотрел на следы ночной заварушки. Обугленные бревна, земля вся истоптана. Тут, на этом пятачке, решалась судьба моих изобретений, а, может, всей войны. И если они так отчаянно лезут сюда, значит, боятся того, что тут может появиться.

У меня рождалась интересная мысль. Она была до жути дерзкая, почти сумасшедшая, но такая, зараза, заманчивая. Хватит в обороне сидеть, пора самим в атаку идти. Может, рудники их в Лапландии прибрать к рукам, чтоб им пушки не из чего было лить? Или, черт побери, рискнуть по-крупному — собрать кулак посильнее да морским десантом по самому Стокгольму пройтись, пока они там расслабились, думают, русский медведь только отмахиваться умеет? Вот это будет шок, вот это будет им удар под дых, не скоро очухаются. Пусть знают, что на каждую их пакость будет ответка, да такая, что мало не покажется.

Понятно, что это невыполнимая задача, да и самоубийственная. Но если раззадорить врага, то он начнет совершать ошибки.

— Петр Алексеич! — Голос Федьки вырвал меня из размышлений. Он подбежал, что-то в руке сжимает. — Гляньте, какую хреновину мы нашли у одного из убитых, тех, кто поближе к лаборатории подлезть пытался.

Я взял то, что он мне протянул. Какой-то обломок, часть зажигательного устройства, хитро сделанного, из незнакомого металла. Но самое главное — на нем виднелось клеймо. Маленькое такое, четкое. И клеймо это было явно не шведского мастера.

Это клеймо на обломке стало последней каплей. Все, мое терпение лопнуло. Явно тут целая коалиция, о которой мы пока ни сном ни духом. Я тут же настрочил депешу Брюсу, приложил этот обломок и все подробно расписал, как нашли и что к чему. Ответ прилетел на удивление быстро: Яков Вилимыч тоже не на шутку встревожился и уже вовсю начал этот новый клубок распутывать. А пока велел в Игнатовском ухо востро держать, начеку быть. Расследование по нападению, плюс показания тех немногих диверсантов, кого удалось взять живьем, да еще данные от людей Брюса — все это вывело на шпионскую сеть. Эти гады работали не только на шведов, но и, как выяснилось, получали поддержку от всяких европейских торгашей. Кто-то боялся, что Россия на Балтике слишком сильно развернется. Концы тянулись и к некоторым из тех, кого мы недавно из столицы вычистили. Многоголовая гидра, одним словом.

Суды над предателями шли один за другим, и с каждым разом вскрывались все новые и новые гнойники на теле государства. Одним из самых громких и, честно говоря, тяжелых стал процесс над Марией Гамильтон. Я на паре заседаний был, зрелище то еще, до сих пор мурашки по коже. Бывшая фрейлина, когда-то при дворе блистала, а тут стоит перед судьями — сломленная, жалкая, тень от прежней себя. Ее признания рисовали такую картину морального разложения, предательства и детоубийства, что волосы дыбом вставали. Когда ее, в темное тряпье закутанную, на эшафот вели, на площади такая тишина стояла, что слышно было, как муха летит. Победа, конечно, но какая-то горькая, безрадостная.

На фоне всей этой чернухи Государь, однако, не забывал и тех, кто верой и правдой служил. Как только основные процессы закончились и по делу Гамильтон и нападению на Игнатовское все точки над «i» расставили, нас с Брюсом позвали к Петру. Царь был суров, в его глазах светилась благодарность. Наградил он нас обоих щедро. Якову Вилимычу отвалили новые земли и кучу денег на его «научные изыскания» и укрепление тайной службы.

Мне же, помимо тугого кошелька с золотом, пожаловали чин полковника и — тут я вообще обалдел — титул барона. «За особые заслуги перед Отечеством и проявленное мужество», — так в указе было написано.