Инженер Петра Великого 5

Я посмотрел на него. Это был не просто вопрос. Это был допрос. Он пытался заглянуть мне в душу, понять, что движет этим странным, непонятным ему человеком. Я мог бы ответить, как положено: «Ради славы твоей, Государь, и процветания Отечества». Но он явно ждет другого.

— Я хочу видеть Россию равной среди равных, Государь, — ответил я, тщательно подбирая слова. Я пытался донести и смысл, и то, что стояло за ним. — Хочу, чтобы наши корабли не боялись выходить в открытое море, а наши купцы торговали по всему свету, не кланяясь англичанам. Чтобы слово русское звучало весомо и в Париже, и в Лондоне. Чтобы мы не выпрашивали технологии, а создавали их сами, и чтобы уже к нам ехали учиться, а не мы к ним — на поклон.

Я говорил то, что он хотел услышать, то, что совпадало с его собственной великой мечтой. Правда за этими пафосными, правильными словами скрывалось нечто иное, что я никогда не смог бы ему объяснить.

Про себя я думал о другом. О будущем, которое было моим прошлым. Я видел его в сухих строчках учебников истории. Я знал, чем заканчиваются великие империи, которые застывают в своем величии, любуясь блеском собственных корон. Я помнил, как владычица морей Испания превратилась в задворки Европы, потому что проспала промышленную революцию. Помнил, как гроза христианского мира Османская империя стала «больным человеком Европы», потому что ее янычары оказались бессильны против нарезных винтовок. Помнил, как сама Россия, эта огромная, неповоротливая махина, через сто с лишним лет проиграет Крымскую войну из-за парусных кораблей против паровых и гладкоствольных ружей против «штуцеров».

История — безжалостная штука. Она не прощает стагнации. Она перемалывает тех, кто не успел запрыгнуть в уходящий поезд прогресса. И сейчас, в этом заснеженном Игнатовском, я слышал далекий, еще неясный гудок этого поезда.

Поэтому я строил заводы, лил сталь и клепал винтовки. Я строил спасательный ковчег. Я пытался протащить эту огромную, увязшую в средневековье страну через технологическое «бутылочное горлышко». Дать ей шанс победить в этой конкретной войне, выжить в будущем, в жестоком и прагматичном мире, где право сильного будет определяться количеством доменных печей и длиной железнодорожных путей.

Моя мотивация была эгоистична до мозга костей. Раньше меня сложно было назвать патриотом. Но из-за многих событий, которые оголили истину (а я надеюсь, что верно все разглядел), я стал им, стал патриотом (в хорошем смысле этого слова, без перегибов, которыми грешат). Это был мой единственный дом. Место, где я жил, дышал, где у меня появились друзья и враги. И я до дрожи не хотел, чтобы этот мой новый мир, пусть и странный, и жестокий, через сто лет оказался растоптан сапогами какого-нибудь очередного Наполеона или раздербанен на куски более шустрыми и технологичными соседями. Я строил будущее для себя. Чтобы просто выжить.

Но этого ему говорить было нельзя. Для него, самодержца, такие мысли были бы крамолой. Он бы увидел в них не заботу, а умаление его собственного величия, сомнение в его гении. Поэтому я говорил о славе, о могуществе, о кораблях.

Петр долго смотрел на меня, а потом гулко, от души, расхохотался.

— Равный! Ай да Смирнов, ай да сукин сын! — он хлопнул себя по колену. — Мне по нутру твои речи! Но помни, барон, дорога к славе вымощена костями. Англичане свой «Неуязвимый» строят. И нам сидеть сложа руки нельзя. Требую от тебя ускорить дело с броненосным флотом. Все силы — туда!

— А как же дороги, Государь? — вмешался Меншиков, который до этого молча сидел в углу. — Барон наш и так на себя слишком много взвалил. Тут и заводы, и компания новая… Не надорвался бы.

— Не твоего ума дело, светлейший! — отмахнулся Петр. — Дороги — дело нужное! Ты, барон, мне так расписал, как по ним войска гонять можно, что я теперь спать не могу, все планы строю. Будут и дороги, и флот! А ты, Александр Данилович, коли радеешь о казне, помогай.

В этот момент в комнату вошла Любава с подносом, на котором стоял большой жбан с квасом. Она молча разлила напиток по кружкам. Разговор постепенно перетек в обывательский треп. Испанка, пользуясь случаем, подошла к царю и завела с ним разговор о европейских верфях, о новых методах строительства, которые она вычитала в книгах. Говорила она увлеченно. Петр слушал ее с неподдельным интересом, задавал вопросы.

Царский визит встряхнул Игнатовское. Все забегали с удвоенной силой, но на душе у меня было паршиво. Ультиматум Петра — «построить броненосный флот» — звучал как приговор. Англичане уже дышали в затылок, а я все еще топтался на месте. Нужно было решение. Быстрое, изящное, неожиданное.

На следующий день после отъезда государя я собрал свой «мозговой центр» в конструкторской. Нартов, Магницкий и я. Изабелла, которой после отъезда двора стало откровенно скучно, тоже увязалась с нами — ее отец, капитан де ла Серда, окончательно перебрался в Игнатовское, и теперь она была здесь надолго. Я не стал возражать. Ее острый ум и знание языков могли пригодиться.

— Господа, задача проста и невыполнима, — начал я без обиняков, расстелив на столе копию чертежа «Неуязвимого». — У англичан вот это. У нас — шиш с маслом. Нам нужно найти способ проковырять эту скорлупу, либо построить лучше. Предлагаю мозговой штурм. Правила простые: мелем любую, даже самую дикую чушь. Никакой критики, никаких «это невозможно». Изабелла, будьте добры, записывайте все подряд.

Нартов, вглядевшись в чертеж, хмыкнул. Да, именно это и было моим главным оружием против врагов — мозги Нартова и Магницкого, плюс мое послезнание.

— Против лома нет приема, окромя другого лома, — повторил как-то обрононную мной фразу, Нартов, — «Щуку» нашу надо до ума доводить. И в нос ей пихать заряд особый вместо пороха. Стержень из нашей новой, каленой стали. Чтобы он их броню протыкал, как шило — кожу.

— Неплохо, — одобрил я. — Бронебойный заряд. Но как его доставить? Наша «Щука» еле ползет.

— А если не торпедой, а из пушки? — вмешался Магницкий, который уже скрипел пером на бумаге. — Я тут прикинул… Если снаряд сделать не круглым, а коническим, остроносым, как веретено, он по воздуху пойдет легче. А если его еще и закрутить в полете… Полетит дальше и ударит точнее. Я видел подобное в ваших набросках, барон.

На душе становилось тоскливо. Бронебойный сердечник, конический снаряд… все это было гениально для 1705 года. Но все не то.

— Идеи хорошие, господа. Запишите, Изабелла, — я повернулся к ней. — Но давайте подумаем вот о чем. Зачем нам пробивать броню, если можно ее… прожечь?

Я взял уголек и набросал на доске схему.

— Представьте, Андрей, что ваш бронебойный стержень — полый. А в эту пустоту мы засунем… скажем, медный конус, широкой стороной к цели. А вокруг него — взрывчатку. При взрыве вся его сила ударит в одну точку, а не в стороны. Она сожмет этот конус и выплюнет из него тонкую, раскаленную струю металла, которая летит с бешеной скоростью. Эта струя не пробьет броню. Она ее прожжет.

Нартов и Магницкий смотрели на мой рисунок сузив глаза.

— Да как же это… — начал было Андрей, но я его перебил.

— Неважно как. Назовем это «усиленной Щукой». Задача — сделать так, чтобы она работала. Андрей, продумайте корпус. Леонтий Филиппович, рассчитайте траекторию. Мы должны сделать вид, что просто дорабатываем старую идею.

Изабелла подняла голову.

— Месье барон, для таких сложных работ нам нужны новые мастера. Может, стоит объявить через вашу «Палату привилегий» конкурс? Посулить награду за лучшие идеи?