Инженер Петра Великого 5

Глебов замолчал, переваривая услышанное. При всей его солдатской хватке, он мыслил категориями боя, а не производственной цепочки. Проблему нужно было перевести на понятный ему язык.

— Помните, капитан, как мы вводили единый стандарт для винтовок? — спросил я. — Чтобы любая деталь от одного ружья подходила к другому. Чтобы в полевых условиях солдат мог починить оружие за пять минут, а не тащить его к полковому кузнецу.

— Помню, барин. Добрая мысль, — согласился он. — И в Игнатовском она работает.

— В Игнатовском — да. За его пределами — нет, — я взял со стола еще один документ. — Это бумага из Тулы. Наши мастера наловчились обходить стандарт, по-прежнему подгоняя каждый замок вручную, напильником, «на глазок». И хотя ружье в итоге стреляет, оно снова становится уникальным, штучным изделием. Детали от него не подойдут ни к какому другому, что сводит на нет всю идею массового, взаимозаменяемого оружия. Представьте, капитан: разгар боя, у вашего лучшего стрелка ломается боевая пружина. Вы даете ему другую, запасную, а она не встает. И все. Ваш стрелок — пехотинец с бесполезной дубиной в руках.

Глебов мрачно засопел. В его сознании абстрактные цифры брака обрели плоть, превратившись во вполне конкретную тактическую угрозу, с которой ему, как строевому офицеру, предстояло столкнуться в следующем походе. Угрозу жизни его людей.

Разговор как-то увял. Продолжалась война с врагом куда более опасным — с вековой косностью, с привычкой делать «тяп-ляп», с отсутствием самой культуры точности. Можно было изобрести хоть динамо-машину, хоть космический корабль, однако все это было бессмысленно, пока на заводах ядра отливают по принципу «и так сойдет», а детали для сложнейших механизмов доводят напильником. Я-то, наивный, полагал, что, введя единый стандарт — метрическую систему (волевым услием), дал чертежи, рассчитал допуски, думал, что теперь вся промышленная махина государства заработает как единый механизм. Как же я ошибался. Я дал им ноты, но забыл, что они не умеют играть и не имеют исправных инструментов. Издать указ о стандарте и отправить на заводы образец измерения — это одно. А вот заставить тысячи людей на десятках заводов по всей стране ему следовать — вот настоящая, титаническая задача.

Гнетущая атмосфера в конторе требовала немедленного действия. Отчаяние — непродуктивная эмоция, и время для него прошло еще утром. Требовалось простое, грубое решение. И, кажется, у меня есть идея.

— Мы не сможем переучить всех мастеров в стране за один год и не заставим их полюбить точность, — я прошелся по комнате. — Однако мы можем дать им в руки то, с чем не поспоришь, что не обманешь, сославшись на «особый глаз» или «верную руку». Наша первая цель — не армия. Мы начнем с тех, кто контролирует качество ее оружия, — с военных приемщиков.

Остановившись у стола, я обвел их взглядом.

— У нас будет новый проект. Назовем его «Калибр». Цель — создание единой системы контроля качества для всей военной промышленности. Пока я буду возиться с технической частью, на вас, Леонтий Филиппович, ляжет задача разработать «Устав военной приемки» — подробнейшую инструкцию для будущих контролеров, с таблицами допусков и системой штрафов за брак. А вы, капитан, — я повернулся к Глебову, — начните подбирать из своих людей первый десяток. Нужны офицеры с несгибаемой честностью и въедливым, дотошным характером. Их мы и будем обучать.

Чтобы объяснить, чего я хочу, я взял со стола два бракованных оружейных замка, привезенных из Тулы.

— В чем разница, капитан? — спросил я.

— Да вроде одинаковые, — пожал тот плечами, повертев их в руках.

Тогда я достал из своего сундука шведский кронциркуль, мой личный эталон.

— А теперь смотрите. — Я замерил детали. — У этого штифт на три сотых дюйма толще, а у этого паз на пять сотых уже.

На нониусной шкале отчетливо виднелись цифры. Глебов нахмурился, а потом его взгляд прояснился. Он, кажется, впервые увидел причину будущих потерь в своем полку.

— Помимо этого, — я взял со стола два небольших стальных бруска, которые мы использовали для отладки наших станков, — нам нужны будут вот такие штуки. Сотни. Для каждого калибра пушек, для каждой детали замка. Это — калибр-скоба. А это — калибр-пробка. Принцип простой. Ваш приемщик приходит на завод, берет ядро, сует его в скобу. Проходит — годно. Застревает или болтается — в переплавку. Никаких споров, никаких «на глазок». Есть только «да» или «нет».

Глебов оживился. Эта простая, армейская логика была ему понятна и близка, он представил своих офицеров, вооруженных таким неоспоримым аргументом.

— Добрая мысль, Петр Алексеич! С таким и не поспоришь!

— Только вот чтобы такую скобу сделать, да чтобы она была точнее самого ядра… — вставил Магницкий, всегда возвращающий нас на землю. — Нужен станок, превосходящий все, что у нас есть.

Он был прав. Мы уперлись в главный технологический барьер — невозможно создать точный измерительный инструмент на неточном оборудовании. Замкнутый круг. Разорвать его предстояло мне, раз уж мой главный гений-механик сейчас решал проблемы государственного масштаба на Урале.

После этого разговора я все время проводил в непрерывной борьбе с металлом. Я практически поселился в мехцехе, свалив все административные дела на Магницкого, и моей правой рукой стал Федька. Мы не стали создавать станок с нуля, а взялись доводить до ума лучший имеющийся экземпляр (Брюс в свое время присылал образцы заграничных устаревших станков для изучения, да и своих игнатовских образцов хватало), чтобы выжать из него все возможное и даже немного больше.

Первым делом мы взялись за главную болезнь — вибрацию, врага точности. Английская станина, сделанная из дерева и усиленная железными скобами, была слишком легкой.

— В переплавку! — безжалостно приказал я. — Все, кроме направляющих.

В нашей литейке по моим эскизам отлили новую станину. Цельнолитую, из чугуна. Массивную, втрое тяжелее прежней, с толстыми, ребристыми ногами, которые должны были намертво врасти в земляной пол цеха. Ее задача была проста: своей массой, своей инертностью гасить любую дрожь, поглощать ее, не давая дойти до заготовки.

Однако главный бой развернулся за суппорт. Примитивный механизм, что мы сладили почти год назад, годился для грубых работ, но для микронной точности был бесполезен. Запершись в своей конторке при цехе, я несколько ночей напролет корпел над чертежами, вытаскивая из памяти все, чему меня учили на парах по теории машин и механизмов. На бумаге рождался принципиально новый узел, аналогов которому в этом мире еще не было, — дифференциальный механизм с микрометрической подачей.

Идея была проста для меня, однако казалась магией для Федьки.

— Представь, — объяснял я ему, водя грифелем по бумаге, — что один оборот главного винта двигает суппорт на дюйм, а один поворот вот этой маленькой, градуированной рукоятки — всего на одну тысячную долю. Тебе не нужно будет полагаться на глазомер, а просто повернуть лимб на нужное количество делений. Точность перестанет быть искусством. Она станет математикой.

Неделя за неделей уходила на воплощение этой идеи. Мы испортили три заготовки для ходового винта, пока не подобрали правильный шаг трапецеидальной резьбы, которая бы сама тормозилась, убирая люфт. Федька, казалось, сросся со своим рабочим местом, он лично перетачивал резцы из нашей новой легированной стали, добиваясь нужной чистоты поверхности на шестернях дифференциала. Я ночами сидел над расчетами, пытаясь понять, почему механизм клинит после десятого оборота. Решение пришло случайно, когда я заметил, что из-за перегрева деформируется бронзовая втулка. Заменили на чугунную — и все пошло как по маслу. Мы боролись и с металлом, и с самими законами физики, пытаясь обмануть их на микроскопическом уровне.