Инженер Петра Великого 5

Идея, родившаяся из острой необходимости, в глазах любого человека XVIII века выглядела бы актом чистого безумия. Проект, который я мысленно окрестил «Воздушной почтой», требовал главного стратегического ресурса войны — меди, металла, из которого льют пушки и чеканят монету, и который сейчас ценился дороже золота. Но у меня был свой, особый источник — горы трофейной шведской меди, захваченной в Евле. Ну как, горы, не так уж и много, но достаточно для моей задумки. Металл, оплаченный кровью моих людей, не должен был лежать мертвым грузом. Он должен был работать.

Вместе с Федькой и его бригадой мы взялись за дело. Паровую машину дооснастили мощным компрессором и системой клапанов, способной работать и на нагнетание, и на создание разрежения. А дальше началось то, что повергло бы в шок любого европейского инженера. Мы не паяли трубы из листов. На специально созданном примитивном стане мы начали тянуть бесшовные медные трубы. Это была адская, грязная работа, зато результат превосходил все ожидания. Идеально гладкие, герметичные артерии начали опутывать Игнатовское. Это было нечто. Это был монумент нашему превосходству, а не трубопровод. Я хотел, чтобы шведы, увидев эти километры блестящего пушечного металла, потраченного на «игрушку для записок», осознали всю пропасть между нашими возможностями. Это был самый красноречивый язык, который они могли понять.

Однако главный вопрос, который наверняка зададут мне проницательные гости, касался темпов. Как я, барон Смирнов, умудряюсь за месяцы создавать станки, на разработку и постройку которых у лучших европейских мануфактур уходят годы? Ответ на этот вопрос лежал под ногами — в массивной чугунной станине нового токарного станка, который мы как раз заканчивали собирать. Я знал, что после отливки такая махина должна «вылежаться» год, а то и два, чтобы в металле снялись внутренние напряжения. Иначе ее поведет, и о никакой точности не может быть и речи. У меня не было этих двух лет.

Первая наша попытка обойти законы физики закончилась катастрофой. Мы отлили прекрасную станину — ровную, без единой раковины. Гордость литейного мастера была безгранична. Но когда остывавшая многопудовая громадина издала короткий, сухой треск, по цеху пронесся вздох разочарования. Тонкая, едва заметная волосяная трещина перечеркнула недели работы и отправила в переплавку тонны драгоценного металла. Федька почернел лицом и ушел, не сказав ни слова. Цена спешки оказалась непомерно высока.

Нужно было заставить металл «состариться» принудительно. Идея низкотемпературного отжига была мне знакома, но дьявол, как всегда, крылся в деталях. Как контролировать температуру в огромной печи с точностью до десятка градусов, не имея ни термопар, ни пирометров? Решение пришло из области металлургии. Я заставил наших литейщиков отлить серию небольших брусков-«шашек» из разных сплавов — олова, свинца, цинка и их смесей — с точно известными, заранее определенными температурами плавления (спасибо моему послезнанию).

Для второй попытки мы построили специальную печь, больше похожую на саркофаг. Новую станину поместили внутрь, обложив ее со всех сторон нашими «пирометрическими шашками». И началось трехсуточное бдение. Две смены лучших истопников, не смыкая глаз, поддерживали ровный, едва тлеющий жар, ориентируясь на цвет каления и состояние контрольных брусков. Сначала расплавилось олово, затем — свинцовые сплавы. Достигнув нужной температуры, когда поплыл цинк, мы начали процесс медленного, мучительно долгого остывания, постепенно уменьшая тягу. Это была кропотливая и изнурительная работа, требовавшая чудовищного терпения и внимания.

Когда через трое суток мы вскрыли печь, я затаил дыхание. Станина была цела. Проверка лекалами показала, что деформации минимальны и легко убираются чистовой обработкой. Мы победили. Мы обманули время, заплатив за это бессонными ночами, тоннами угля и предельным напряжением всех сил. Но теперь у меня был ответ на еще не заданный вопрос шведов, который стоил дороже любой демонстрации. Я был готов к их визиту.

Делегация прибыла в Игнатовское к полудню. Возглавлял ее граф Арвид Горн, один из влиятельнейших сановников Швеции, его каменное лицо не выражало ничего, кроме усталой брезгливости. За ним следовала свита из военных и дипломатов, а также человек, который интересовал меня куда больше, — седовласый, с цепким, оценивающим взглядом инженера, в котором я узнал Кристофера Польхема, лучшего механика королевства (Брюс предупредил меня о составе делегации).

Замыкал процессию простой экипаж, в котором, по особому «милостивому» разрешению Государя, следовал главный гость этого театра унижения — плененный король Карл XII. Петр I, как мне накануне объяснил Брюс, намеренно отбыл в Воронеж инспектировать строительство флота. Этим он демонстрировал неотложность государственных дел и посылал шведам ясный, унизительный сигнал: мои достижения настолько обыденны, что я отправляю разбираться с вами простого барона, бригадира.

У ворот, ощетинившихся частоколом и охраняемых бойцами моего личного полка, кавалькада остановилась. Это была обязательная процедура. А я уже стоял у нашего КПП.

— Господин граф, — обратился я к Горну, принимая у него из рук запечатанный царским сургучом документ. — Прошу простить за формальности, но таков порядок.

Глебов, стоявший рядом, сверял имена в списке с лицами гостей. Каждому прибывшему вручали небольшой медный жетон — пропуск на территорию. Эта простая, армейская рутина действовала отрезвляюще. Пусть осознают, что они не в гостях, они на объекте.

Карл сошел на землю последним — как инспектор, осматривающий чужие владения. Высокий, худой, он не выказывал сломленности. Лишь холодное, отстраненное любопытство хищника. На мгновение наши взгляды встретились. Судя по всему он не собирался облегчать мне задачу.

Первым делом я повел их на полигон. Никаких долгих речей. Сначала — результат. На краю поля уже были выстроены сто солдат Преображенского полка.

— Господа, — сообщил я, когда мы заняли места на специально построенном помосте. — Государь повелел мне продемонстрировать некоторые успехи нашего оружейного дела.

Шведские офицеры обменялись скептическими взглядами (еще бы, вроде все уже видано и узнано). Глебов отдал короткий приказ. Первая шеренга вскинула винтовки.

— Огонь!

Грянул залп, оглушающий удар, от которого вздрогнула земля. И прежде чем эхо успело затихнуть, вторая шеренга уже дала свой. Затем — третья. А затем снова первая. Залпы следовали один за другим, сливаясь в сплошной, непрерывный рев. Воздух наполнился легкой, полупрозрачной дымкой бездымного пороха.

Стена огня. Как было радостно смотреть на то, как меняются лица шведов. Усмешки сползли, сменившись сначала недоумением, а затем — осознанием. Один из офицеров пробормотал, обращаясь к соседу:

— Наша кавалерия не успеет даже пойти в галоп… Их просто не станет.

Другой, постарше, сглотнул и тихо добавил:

— Это не бой. Это бойня.

После команды «Отставить!» один из преображенцев по моему знаку вышел вперед и продемонстрировал весь цикл перезарядки. Выбросить гильзу, вставить из подсумка новый патрон, щелкнуть затвором. Все. Пять секунд. Простота и скорость, недостижимые для их громоздких мушкетов.

Когда принесли винтовку для осмотра, Польхем шагнул вперед. Его пальцы, привыкшие к металлу, исследовали оружие. Он был дотошен. И, конечно, он нашел то, что я хотел ему показать.