Иоанн Грозный

Борис швырнул вслед убегавшим бабкам сонники, «Жития», «Часословы» и «Зерцала». Растворил окна пустить воздух в горницу, сел на сундук и пригорюнился. Жалостливая Ирина, оглянувшись на бабушек, бросилась к старшему брату. Борис отворачивался. Ирина взяла Бориса за пушистые щеки и почуяла струившиеся среди волос обильные слезы.

– Что стряслось, Боря?

– Ничего! – отмахнулся брат, а слезы бежали и бежали.

– Я могу чем-то помочь?

Этот доверчивый проникновенный вопрос всколыхнул Годунова. В нем включилась некая глубинная душевная машина, и он, прислушиваясь к ее тягучим вспрыскам, проиграл варианты использования слабой женщины. «Можешь попробовать помочь», - подумал он. Подобно всякому придворному, он стремился занять любое освобождавшееся место наверху. Сие было необсуждаемо, выступало инстинктом власти. Никогда его не беспокоило: так и жизнь пройдет. Все жили схожим образом, особо – Иоанновы относительно неродовитые выдвиженцы. Врожденный опыт шептал: окольные пути самые короткие. Борис с натугой заговорил, что наиболее обеспокоило его в свежо разыгравшейся сцене в хранилище. Чуя боль царских пинков, он отхлебывал холодный квас, поданный Ириной, внешне успокаивался и, ронял короткие фразы, сокрушаясь о старости Иоанна. Угрюмая кожная синева. Чело в глубоких морщинах. Скулы торчат. Рот ввалился и почти беззуб. Волос лезет из клокастой бороды.

– Он скоро умрет! – воскликнул Борис. И столько боли и горечи было в его словах, что Ирина встала под образа и долго молилась о здоровье государя.

В водовороте придворной интриги, Борис воспринимал царя как данность, вечную фишку при всех иных переменных в игре, и вдруг с очевидностью поднялось, что скоро рухнет основа. Иоанн с юности боялся и готовился к смерти. Не раз о том, не скрывая , заявлял, и вот дождался: ему поверили. Скольких усилий стоило Годунову протереться в любимцы. Причем, он был на особых ролях, не в том смысле, как Курбский или Сильвестр, Адашев, Малюта-Скуратов, Богдан Бельский или, не дай Бог, Федор Басманов с Григорием Грязным. Положение ему выдалось скромнее, незаметнее: носить за царем скипетр да державу, помогать Иоанну одеваться к выходам, развлекать и ухаживать за обоими царевичами, потом – только за Феодором, пробовать и подавать за царский стол на пирах вино. Ненавязчивого добродушного услужливого Бориса оценили. Он достиг высшего, к чему мог быть призван человек его ряда. И это последнее неизбежно поколеблется с кончиной царя. Отодвижение его от Ивана в пользу управляемого, но другого человека – Василия Шуйского, внушала серьезнейшие опасения. Политическая ошибка брака с Марией Скуратовой вставала перед Борисом со всей очевидностью. Государь должен был жить, Малюта должен был жить и быть первым после царя, возглавляя вечную опричнину, - при таком раскладе Годунов процветал. Два года прошло, как сгинул временщик. Зачем лез он на крепостную стену среди штурмующих? Столь ли необходима была та ливонская цитадель, где сложил голову дорогой тесть?

– Ира, пути перекрыты мне! Нет дороги, - убивался Борис. Порывисто отодвинутая кружка катилась на пол и далее к порогу.

Ирина прижала голову брата. Он слышал биение ее сердца через влажную ткань девичьей нагрудной занавески. На мгновение Борис позавидовал чужой искренности. Но нельзя же так! Цыпленок, доверчивый цыпленок! Унесут в гнездо, растерзают клювом и когтями безжалостные московские коршуны.

Борис блуждал взглядом в глазах сестры, будто обладали те степным простором и можно было долго скакать, отыскивая то ли, это. В открытости, сестринской любви он изыскивал расчет. Если Ирина - Годунова, она должна несказанно обрадоваться варианту, им скоро предложенному. Ум Борис ценил выше остальных добродетелей. Начал с себя. Не имевшей для него никакой цены искренностью, но важной, как он полагал, щепетильной Ирине, звал к жертвенности. Ирина и без того жизнь положила бы за брата.

– Мария Григорьевна спутала меня по рукам и ногам, - говорил Годунов чрезвычайно серьезно, только глаза на всякий случай смеялись, выработанная годами неотмываемая защита от московского придворного ехидства.

О привязанности к супруге Борис умолчал. Этим он не задавался. Там не было дивидендов. Он настраивал Ирину на принятый лад: брак – сделка, заключаемая между старшими в двух единящихся родах, где мнение молодых – последнее. Иное дело, что выгода Бориса в предстоящем деле была очевидна, для противной же стороны - сомнительна.

С болезненной и все нарастающей откровенностью, по мере убеждения в жадном отзывчивом восприятии слушательницы, Борис выложил, как брак его перестал быть полезным по смерти Малюты. Ирину не удивилась рассужденьям, пронизанным материальным. Ей ли не знать о практичности брата! Помимо накоплений предков, эта практичность и обеспечивала достаток, с которого Ирина жертвовала в монастыри и на странниц. Однако от младых ногтей в ней жила истина: супружеские узы - навсегда. Обиход царя, старшего царевича, многих из знати вопияла морали, но не ждет ли их потустороннее божеское отмщение? Брат не пойдет по златым выморочным стопам, да такому мелкому, как он, и не дозволят. Смертные грехи – не привилегия ли помазанников? Зачем горевать о том, чего не изменить? Венчался с Марией – живи. Недавно брак с дочерью всесильного параксилиарха был верхом мечтаний Бориса. Ирина вспомнила умиленного Годунова, когда архиерей вел его с Марией вел вокруг аналоя в Успенском соборе. Молодые цепко ухватились за рушник под проникновенное пение хора и гордо поглядывали на завистливую знать. Тогда Годунов был победителем, обидно недолго, и вот брат укорял промысел, горевал, и как! Жена называлась жерновом, привязанным к ногам. По гибели отца Мария стала бесполезной в продвижении супруга. Ирина подмечала, как тупился Борис, смотреть не решался на Марию, скрывая снедавшие его мысли. Мария возмущала супруга, как возмущает извилистый весенний поток огромный камень, неожиданно вставший поперек русла. Вода бьется, кипит, кидается на один берег, другой, старается перескочить валун сверху, подрыть снизу, а он крепок, велик, нет ему обхода.

Свойственник первой супруги отца Иоанна, дружка покойной царицы Марфы, рыдал в подол отзывчивой сестры не в силах изменить предопределенное. О как желал бы он возродиться, отмотать назад время, чтобы произвести выигрышный ход! Борис не видел кандидатур себе в невесты, но ход с Марией Скуратовой был безрезультатный. Та-то привязалась к мужу, воспринимала его данностью по гроб, с чем не смирялся его постоянно размышляющий верткий ум. Лишь царь и наследник обладают правом жениться многократно. Изобретая придирки, отстранять жен и заточать в монастыри. Подданным то заповедано.

– Ты спасешь меня? – спросил Борис.

– Но как? – Ирина ждала призыва умереть.

– Выйди за дурака…

Предусмотрительность никогда не оставляла Бориса. Даже стены имеют уши. Надо исключить даже предательство сестры. Борис не назвал имени, но Ирина с полуслова поняла: речь идет о младшем царевиче. Предложение вкрадчивое и циничное, пробный шар, заброшенный в душу чистую, нерасчетливую. Ирина заплакала. К ней сватались и немало, брат всем отказывал. Она готовила себя в невесты Господу, подбирала монастырь со строгим уставом. Мгновенно прочитав давно вынашиваемые мысли, она заревела от стыда. Лицо, недавно прекрасное сдержанным обаянием, резко исказилось, словно Ирина припадочно кривлялась. Опустошенный Годунов глядел на сестру с состраданием. Опустошенная душа его не верила мучениям. Женщины должны быть послушны, воля старшего - закон. Он забыл Марфу, хваставшую собственным мнением, восторженно лгавшую так, что дух захватывало. Подготавливаемый Борисом шаг во власти должен быть совершенно низменнен: взять царскую семью «за яйца» - уложить родную сестру в постель к идиоту, вызывал у понятливой самозабвенной Ирины чувство обиды не за себя, за него. Она не испытывала к мужчинам тяги, но до оскомины наелась грязью дворцовых ниже пояса нравов, став наперсницей брата, участвуя в бесконечных смотринах, когда «девы» предлагали себя отборщикам за сомнительное замолвленное государю, брату Борису, другим слово. Потом «девы» платили лекарям и знахаркам, восстанавливающим плеву кишечной ниткой. Нет, Ирина не хотела замуж. Тем более, за ненормального. Ирина вспомнила похотливые пароксизмы царевича после штиля плотского безразличия. Феодор гонялся по двору за свиньями, лез в хлев к козам. Его снимали с телят, коим он задирал хвосты. Ирину передернуло от отвращения. Ужасное бесчестье Бориса трепало ее конвульсиями. Она смеялась вымученным смехом паяца, человека обреченного.

– Что же я буду делать с Феодором?!

Бориса не занимал вопрос, что она будет делать с Феодором, а лишь: как подкатить к нему. Норов времени был суров. Годунов, подавив сострадание, не обращая внимания на слезы сестры, сказал, что устроит ей приходить к Феодору выбирать блох и вшей, искаться. Незамужним нельзя общаться. И она будет не девой, но нянькой. Феодор же – не муж, он – дурак. Помаленьку нянька и больной сблизятся до брака.

– Не отдайся прежде, - предупреждал Борис, рассуждая как о деле решенном. Влажным взором Ирина копалась в карих глазах Бориса, в зрачках цвета спелой вишни, по-детски твердила:

– Боря! Боря! – так просила помощи у старшего брата, когда, бегая, разбивала коленки или лоб. Думала: «Погубишь ты мою душу!»

Борис скрепился не хотел более замечать сестриного отторжения, торопливо заманивал преимуществами положения царевны: щедро помогать подобным, только что изгнанным бабкам, нищим да убогим, сиротам, бездомным. Заплатить за милосердие следовало запретом на позывы сердца. Оскорбленная Ирина прозревала: плохи дела у брата, раз подкладывает он ее дураку Феодору. Не смертельная опасность – алчность движенья по цепочке мест подстегивали Бориса по топи избранного пути. Кровь схлынула с лица, Годунов вытянулся. Щеки трепетали. Борис неосознанно тянул их к бороде, там дрожал каждый волосок. Ирине страстно захотелось спасти брата. Помятый вид, заурядная легкая выволочка, полученная от Иоанна, воспринималась ей отставкой, опалой, казнью, коих повидала она немало по поводам малым, клеветам случайным. Иоанн Васильевич скор на расправу! Ирина не сказала: подумает. Она согласилась, мечтая вытащить брата из позора, который он выдумал, которым себя накручивал. Стремясь помочь, она вошла вместе с ним в болото. Дальше каждая гать станет новой ловушкой придворного успеха.

Вышли в крестовые сени. Борис кликнул священника и дьяка, живших при доме. Затеплили лампады, свечи. Священник окурил ладаном. Не называя цели, Борис сказал попу скрепить и благословить дружбу с сестрой. Божье имя было названо всуе. Руки Бориса и Ирины соединены. Оба окроплены святой водою. Дьяк спел подходящие случаю псалмы.

Окончив молитвословие, погасили свечи, задернули пелены на образах. Смягчившийся Борис повелел накрыть стол: было шесть часов, время обеда. Пригласили старух, подпевавших дьяку на только что совершенном неведомом благословении. Праздные перехожие охотно бухнулись на лавку. Дворовые девки накинули на столешницу белую скатерть. Слуги принесли и поставили соль, уксус, перец, положили нарезанный крупными ломтями хлеб. На глазах хозяев разломили курицу. Начинали с борща, но на стол выставили все, что имелось.

Борис и Ирина ели из одной чашки. Туда же лезли ложками старухи. Борис кривился. Поспешая окончит трапезу, велел греть баню и мыть странниц. Борис потакал сестре. Убеждал себя: совместная трапеза с паломницами – христоподаяние за продвижение хорошего дела. Ирина сидела с красными глазами. Говорила мало. Годунов старался не замечать состояния сестры, его задевавшее. Он полагал: сестра следует радоваться. Бабок же разъедало любопытство: о чем молились? Борис много пил, закусывал хлебом. Охотно ел холодное, горячее, жареное, хлебал взвары. Ирина ждала печенья и овощных сластей.