Иоанн Грозный

Широко перекрестившись, хозяин встал из-за стола. Проверил, не украли ли, не перебили ли посуду. Похвалил дворецкого и повара, наградил хмельным. Вошла прислуга, поклонилась и села за тот же стол обедать после хозяев.

Годунов, сильно наедавшийся в дни треволнений, после обеда спал крепко, раскидывал руки, храпел. Сестра на своей половине не спала вовсе. Она плакала над поставцом, куда год от года клала девичье приданное. Перебирала дорогие сердцу тряпичные куклы, отрезы на платье. Дешевые ожерелья, бусы, затертые монисты, преподнесенные дворней, были ей ближе, чем драгоценности, подаренные братом. Жалуя, он всегда сказывал, сколько стоил дар. Редкие духовные книги, обложенные деревом, обтянутые воловьей кожей, были особенно дороги. ибо монастырь звал Ирину громче замужества. Девочек выдавали замуж и в двенадцать, и в тринадцать лет, и ранее - тому препятствовал закон, который нарушали. Ирине в этом году исполнялось двадцать три… Горько лила слезы она в тот день. Но еще заставила себя проследить, чтобы искупали старух. Любимая постельница, замечая горе госпожи, позвала девок. Когда багрянец вечерней зари облил перья облаков, встали во дворе в круг, запели, заплясали. Девицы притопывали, вертелись, сходились, расходились. Подпирали бока, хлопали в ладоши, махали платами вокруг головы. Отвлекаясь, Ирина ходила вместе с другими. Кликали работников – рабов, литовских и крымских пленников. Те пели, плясали по-своему.

Годунов ходил по хозяйству, смотрел конюшню. Проверял, постелена ли ровно солома, заложен ли в кормушки овес и невейница. Кобыл и жеребцов выводили на круг, показывали хозяину. Борис трепал холки, глядел бабки и копыта. На некоторых скакал. Проверил и птичник, коровник, свинарник. Везде давал указания ходившим следом слугам. Собственноручно сыпал зерно курам и гусям. Сев на крыльце. Годунов слушал доклад дворецкого, разбирал ссоры слуг, и, прислушиваясь к звукам пляски, искал Ирину.

Цена очередной победы Бориса вскинулась не в меру высоко, чтобы непредвзятые люди то не оспорили. На муку Годуновых простейшие российские насельники способны размышлять, оценивать. Власть не сильна оглупить подданных до состояния пробок. Где, изобразив согласный вид, проглотит официальную напомаженную версию о незаинтересованной любви запуганный или подкупленный боярин, недоверчиво зачешет затылок ничего не поимевший с брачной сделки крестьянин и ремесленник, грязнейшими словами залезет в самую суть дела. Шила не утаишь: Ирину царевичу Феодору в постель подложили. Из мешка свадебного дара царевичу торчали уши ухватливого стряпчего-кравчего.

5

В первой же схватке получив ранение, едва не лишившись глаза и вместе с ним жизни, Яков возвращался в Московию на новой лошади. Это была кобыла Томила, захваченная при столкновении казаков с сибирскими татарами. Томила шла споро. Яков с удовольствием оглядывал ее рыжую холку, трепещущую на ветру. Долго и споро не гнал, берег, перебирался на сменную кобылу Югру. Та тоже радовала глаз. Серая в белых яблоках, она ревниво бесилась подле Томилы, рвала длинный повод. В тороках Югры лежали подарки царю и письмо Строгановых, умолявших Иоанна поддержать Сибирскую экспедицию, не склонять ухо к завистникам, чернивших купцов за использование на нужное дело смелых людей, стоявших около закона.

Яков и Григорий, сыновья Аникины, двадцать лет варили соль на Вычегде. Знатного татарского рода, они происходили от крещеного мурзы Спиридона, которому приписывали научение россиян употреблению счетов, получили фамилию от предка, плененного единокровцами в битве и застроганного до смерти по измене Орде. Фамилию Строгановых носили сын и внук Спиридона, способствовавшие выкупу казанского пленника великого князя Василия Темного.

Яков и Григорий умерли, передав богатство, ум и деятельность в наследие младшему брату Семену. Тот вместе с племянниками Максимом Яковлевым и Никитою Григорьевым и нанял казачьих атаманов на проведение границы по берегам Тобола. Послав в Москву Якова, купцы били челом государю обновить шестилетней давности дарственную грамоту на земли за Каменным Поясом. На словах Яков должен был разъяснить предательство хана Кучюма, женившего сына Алея на дочери ногайского князя Тин-Ахмата, очарованного соединением двух орд и уже не платившего россиянам дани. Кучюм считался в Москве союзником, на деле же жег наши поселения на Каме, насильно обращал русских и чудь в магометанство.

Помимо писем и подарков, Яков вез и собственные приобретения: круто свернутые шкурки соболей, черных лисиц и бобров. Воспоминание о воинских доблестях грело сердце. Много дней прошло, а казалось, вчера налетели казаки на стан сибирского мурзы. Разогнали татар залпами пушек, производивших на нехристиан эффект Божьего гнева. Рубили шесты, где развевались шелковые флаги. Выводили пленников из загонов, русских девиц из шатров. Яков вступался за невольниц, прикипая сердцем к единственной, чье имя шептал по ночам.

В столице Яков с честью выполнил поручение купцов. Государь был впечатлен возможностью почти безболезненного значительного расширения царства на восток. Идя после думского приема, Яков столкнулся на Кремлевской площади с Матвеем. Бывшее между родственниками отчуждение притупилось для Якова временем, но саднило Матвею. Племянник хмурился, кусал губы, колол дядю словом. Разглядывал ведомых им лошадей, гладил по выям, смотрел бабки и зубы, хвалил и ругал Якова, что назвал лучшую кобылу бабьим именем – Томилой. Матвей уклонялся говорить про немыслимое царское задание. Он дулся на жизнь, более благодатную дяде: царь одарил того малым двориком за добрые вести. Как твоего коня звать-то? – вопрошал Яков племянника. А, так – без названия!

Матвей вспомнил сгинувшего папашу. Отчего столь несуразно сложился последний разговор? Как мог отец от него отказаться, будто убоявшись, что отберет он выкупленную царем свободу? Старый кривляка! Много чего несуразного в русской жизни, и трудно, ой, как трудно, однозначно определить, отчего так бывает, не иначе. Отцы часто скупы на ласки, но таилась ли когда-нибудь она за грубостью Василия Григорьевича?.. Дядя и племянник обнялись, будто расставаясь навсегда, и никто не молвил про Ефросинью. Думали же о ней.

Матвей залез в суму проверить не расплескались ли снадобья, приготовление Бомелием для отравления царских врагов. С тоской он оглядывался на Кремлевские башни, не чая снова увидеть. Горечь и ненависть подступали к горлу: дядя Яков младше годами, а преуспел, у Матвея же все не так и не эдак. Матвей вскочил на коня. Распугивая народ, пронесся по мосту через Неглинку и понесся к западу встречь злосчастной судьбе. В его голове вертелся другой незаданный Якову вопрос: как попользовался тот кладом Кудеяра? Полукафтан Якова – обнова, да недостаточно богат. Неужто перепрятал богатства и тепереча с осторожностью прибедняется?

Яков отнюдь не полагал себя счастливцем. Он ехал в Горицкий монастырь, где явилась богатая молодая женщина, подготавливавшаяся постричься в обитель. Она уже внесла богатый вклад в монастырскую казну и жила на испытании. Распространился слух, что золото ее заработано в грехах и только сребролюбие игуменьи позволяет ей вступить туда, куда при ином наместничестве ее никогда не пустили бы.

Белые стены вышли из лесу, протянулись по-над сонной рекой. Птицы дали круг по удару колокола. Яков прислушивался к звукам с меньшей любовью, чем некогда. Он напрягал зрение. различая женскую фигуру, тянувшую верева, пытался угадать, не любимая ли его поставлена исполнять колокольную службу. То не могла быть она. Ей бы не дозволили. Яков ждал сгущения вечера, потом отсыпал мелкой монеты местной прислужнице, и та в сумерках вывела к нему послушницу.

Сердце не обмануло. То была Ефросинья Ананьина. За серым монашеским одеянием скрывалось страстно желанное тело. Серый платок не скрывал пышно расцветшей красоты. Лукавая кучеряшка выбилась из-под плата. Ефросинья поправила ее, и этим жестом напомнила прежнюю. Робкий болезненно смеющийся взгляд голубых глаз, брошенный на Якова, колыхал сладкое прошлое, когда они столь сблизились душою. Снова были соединены и малейший трепет сердца отдавался в другом. И все же что-то изменилось. Не так, чтобы Ефросинья постарела, пополнев, она по-хорошему обматерела и расцвела. Тело ее помнило. Оно помнило слабость, заставившую сначала склониться перед насилием, не пойти по пути наложившей на себя руки гордой сестры, а потом – привыкнуть быть игрушкой мужчин. Какой бы прежней не казалась Ефросинья, она была зацелована, захватана, залита чужим семенем и, хотя не было у нее детей, она не раз беременела и избавлялась от нежеланного плода. Тело ее служило скинией проката. Ее имел всякий, кто платил. Она обманывалась, уверяясь, что отдает часть тела, не душу. Но душа все знала, страдала, а потому просилась в монастырь навсегда. Все деньги, собранные у турок, а потом в Польше, выкупившись, она возвращалась на Русь через нее, Ефросинья положила к ногам Господа. Только он способен ее простить, никто более.