Иоанн Грозный

Угадывая царское настроение топить беду в натужном пьяном угаре, крались своеугодливые подобострастцы. Подслушивали разговоры в семействах, клеветали на друзей. Подавленное выражение лица выдавали за осуждение царских казней, сообщество с ввергнутыми фаворитами. Громогласно государев правеж осуждавших терзали пытками. Клеветники изощряли фантазию, и их вычурные доносы развлекали Иоанна. Он желал смеяться черному вымыслу. Кто-то тер в ступе корешки, на воду дул, жег кошке хвост, и все ему во вред. На расправу! Придумали кожу с живых на лоскуты сдирать, сыпать и порох за пазуху и зажигать, много чего.

Сыскались доброхоты подсказать Иоанну брать в казну имущество на казнь и ссылку осуждаемых, делиться, поощряя наветчиков. Иоанн принял совет, утвердил указом. и число доносов вскинулось. Наперебой оговаривали богатых. Сосед шептал на соседа, холопы и дворня занимали очередь с вечера у крыльца Разбойного приказа. Так полетели головы князей Юрия Кашина, члена Думы, и Дмитрия Курляева, второго друга Адашева. Воеводу боярина Ивана Шереметева пытали, где золото. Он не сказал. Его, изувеченного, сослали в Свято-Кириллову обитель. Брата Ивана Шереметьева Никиту, думского советника и воеводу, израненного в сражениях, задавили петлей.

Отставленный Сигизмундом, не желавшим русского свойственника, потому что не хотела сестра, Иоанн через год траура по Анастасии избрал для брака и на сраженье с похотями прекрасную крещеную черкешенку Марии Темгрюковне. Молодая жена-красавица не умерила гнева разошедшегося супруга. Он, долго себя то одним, то другим влиянием удерживавший, будто с цепи сорвался. Ежеминутно выискивал новые причины для неудовольствия. Постоянно был на взводе. Худшему верил легко, в лучшем сомневался.

Ярость с соотечественников царь перекинул на иноплеменников. Взятие Полоцка, главной твердыни Литвы в Белой Руси, тогда уравнивалось с покорением Казани и Астрахани. Иоанн закрывал глаза на разорение латинских костелов в Полоцкой земле. Католиков и жидов насильно крестили в православие. Противившихся топили в Двине. Челобитные выживших не удостаивались высочайшего ответа.

Вереница кончин сына Василия - первенца второй супруги Марии, брата Юрия, смерть преподобного митрополита Макария, помимо Анастасии умевшего обуздывать Иоанновы страсти, кончина духовника нового митрополита старца Афанасия ожесточили царя до предела. Он чаял себя открытым смерти. Ежедневно гадал с кудесниками о часе. Страшился минуты и мучил без жалости.

Дмитрий Вишневецкий и Андрей Курбский не стали ждать к казни очереди. После их отъезда в Литву, царь бежал из Москвы, заперевшись в Слободе. Не успел утишить душевную боль первыми гонениями и казнями друзей, единомышленников переметчиков, как отошла в мир иной царица Мария Темгрюковна. Вывод Иоанна был тот же: подобно Анастасии, ее отравили. Ответить должны знатные боярские роды и вся земля.

Повторяя подвиг деда, бравшего Новгород дважды, Иоанн подступил к трясшемуся страхом северному граду с опричным войском. Подобно Батыю, он вторгся зимой. Сподручнее по ставшему льду переводить коней и перевозить обозы с пушечной и оружейной казной.

И вот Иоанну Матвей и Яков Грязновы везли иноземные пушки, ему – и письмо от Эзельского правителя Магнуса с тщательно, но неверно вырисованной короной. Подлинник же письма, найденного Зенке, лежал у него в сапоге. Елисей Бомелий уже знал о том, но не решался еще брать письма в руки.

4

В царское войско зачисляли с пятнадцати лет, и семнадцатилетний Борис Годунов мог считать себя старослужащим. Поплевав в сухие ладошки, он встал пошире, упруго подогнул жиденькие ноги, как бы вбивая в пол звонницы, и мало-помалу закачал язык Софийского колокола. Язык был тяжелый, отрок пыхтел, сопел, покрывался липкой испариной, и никак не доставал им до стен. Огромный колокол нетерпеливо ожидал удара, чутко отражая шорохи колеблемой вереи.

Василий Шуйский, погодок Бориса, непрерывно сотрясался ознобом от сырого холода. Мерз в бекеше с тонкой меховой стрелкой, завистливо глядел на вывороченную овчину, укрывавшую Годунова до пят. Не успел Василий обзавестись простой шубой, богатую же пришлось снять. Нескромно по новым московским обстоятельствам.

– Давай помогу!

– Отстань!

Время совсем прижимало, и Годунов изменил тактику. Он повис тонким телом на веревке и кулем качался из стороны в сторону. Худые руки его выпростались из шубы и стали видны жилы и вены, вздувшиеся плетеными нитями. Легкого Бориса вертело на верее. Уже рассчитанный удар не удавался. Язык не доходил до стенки. Шуйский не выдержал. Подскочил, не слушая в Борьки. Обоими пухлыми пятернями вцепился в овчину, повис на приятеле и закачался, успев со всей силы оттолкнуться от пола ногами.

Напряженный густой медный звук неторопливо поплыл по-над городом. Борька командовал, как бить. Василий не слышал из-за веских оглушающих переливов. Действовал по наитию. Тяжелые бои перегорали внутри. Хрупкая человечья плоть дрожала в такт. В носу свербело. Тянуло кричать в голос, плакать.

Годунов свесил ноги. Вместе с Шуйским они свалились на пол. Удивлялись звенящему куполу, ходившему поверху, словно не нуждавшемуся более в понуждении. Теперь хватало меньших усилий, чтобы направлять и поддерживать удары. Борис подтянул другие веревки, средними колоколами поддержал песню большого. Нотой выше, тоже гулко, важно. Совместный звук разлился океаном. Подсоблял, клал основу батюшка-колокол. Шуйский встал за малые колокола, и, перебирая, вывел радостный речитатив подголосков. Соединялась симфония

Умения и силы Борьке не хватало, как не старался. Вначале он мазал мимо края, бил редко, отчего звук рождался глухой, унылый настороженный. Потом Борька зачастил. Низкие звуки смешались в тревожный гул, накрывший улицы. Подавленная красота средних колоколов не скрашивала тревоги, а озорство малых колоколов, в которые колотил Шуйский, звучало непристойной шуткой над серым утром.

Годунов кивнул Шуйскому играть перезвон. Ударили согласно от большого к малому. Шуйского оторвал шум на улице. Он подбежал к перилам. Придерживая шапку, свесил голову вниз. Черные массы народа, едва вошедшие в дома после час-два как закончившейся Рождественской всенощной, снова вываливали из теремов и лавок. Чернели тараканищами по белым снежным площадям. Бежали к Большому мосту через смурной прихваченный тонким льдом Волхов. Неслись к стене острога на Торговой стороне. Скоро маленькие фигурки встали на стене меж крепостными башнями. Все тужились разглядеть темное пятно, ползшее из сизого горизонта.

Оставшись без помощи ротозеевщего Василия, Борис продолжал колотить в главный колокол. Вывел двенадцать затухающих ударов, и понял: в запальчивости сыграл погребальный перебор. Перетрухнувши, брякнул тринадцатый удар, потом - и еще два. В перерывах слышал, как другие церкви поддержали Софию. Играли от Иоанна Предтечи, Параскевы Пятницы от Покрова и Троицы. Издалеча слабым голосом подали намек Хутынский и Юрьев монастыри.

В отличье от отроков, наметанные пономари не дозволяли слабины. Не сговариваясь, клали праздничные звоны «в двои». Били поочередно в широкие колокола, подкрепляя средними лебедями. Молчали лишь немецкая Ропота и варяжская Божница. На гостевых улицах из домов высыпали иноземцы, стояли, ждали, чего будет. Новгородцев и гостей объединяло: никто не прятался, все вышли из жилищ, как делают при землетрясении, чтобы не завалило обломками.

Борис бросил играть, встал плечом к Василию. Видел внизу крышу дома владыки, откуда поспешно выходил, на ходу натягивая епитрахиль, архиепископ с суетливыми служками, Детинец, где заключенные воры припали к окнам. На Торговой стороне сдержанно сияли лужи Ярославова подворья. Над ним среди золотых макушек других церквей сиротливо торчала белая сторожевая башня со снятым еще три поколенья назад вечевым колоколом. «Если б он был и бил, они бы яснее поняли»,- подумал Годунов.

Колокольный звон тек по пригороду, монастырям, гремел во всех концах и пятинах. Натуженный, высокий, молящий, призывающий, не дающий разобрать человеческий голос звук лился на новгородскую землю. В нем преобладала надежда, но он был и колпаком, накрывшим окрест, когда не убежать. В белом поле к каждым городским воротам уже ехали заставы, чтобы, приди неразумным в голову, никто не ускользнул.