Иоанн Грозный

Василий Григорьевич стоял сникшей дворняжкой в виду не раз трепавшего ее барбоса. Под усами и в углах маленьких глаз рассеянно блуждала вынужденная улыбка. Он заторопился за уходившим со свитою Малютой. В сенцах еще успел пнуть в бок вернувшегося в расчете на правосудие Малюты, освежавшегося квасом священника.

Грязновы потянулись за главой семейства. Матвей нагнал Василия Григорьевича. Соскучившись в походе, искал отцовской беседы. Схватил батяню за кисть. Василий Григорьевич в сердцах небрежно высвободил руку, запечатанную горячим сыновьим поцелуем, охотно привлек к себе младшенького – Тимофея. Перед лошадьми обнял, закопавшись в шапке его буйных волос. Все поехали за Малютой.

Успев плюнуть в сторону удалявшихся опричников, поп пробрался бочком назад к одру выполнять службу. Как только скрипуче мотнулась дверь на улицу, тонким голосом дьячок возобновил заупокойную.

Скача по объятым пламенем улицам, Яков думал, как бы улизнуть от родни с Малютою, проведать Ананьиных. На дороге встретился купец, силившийся вместе со служками увести подводою огромный окованный железом сундук. Малюта придрался к торговому гостю, обвинив в мародерстве. Купец валялся в ногах, клялся: сундук его. За спором, клонившимся к торжеству сильнейшего, Яков развернул к Ананьиным.

Он не ошибся: их дом пылал. Огонь забрался под стрехи. Оттуда вырывались бурые языки, лизали соломенную крышу. В палисаднике дымился и источник пожара - смоляной факел. Не без основанья узнал Яков греческий огонь, привезенный из Нарвы.

Опричники не прошли мимо богатого дома потомственных посадников. Рукополагал погромом Алексей Данилович Басманов. В чаду и всполохах огня пылавших пристроек и надворья его сын Федор задирал коня на дыбы и бил палашом плашмя, а то и лезвием дворовую челядь, кидавшуюся спасти из огня уже не бар, не добро, а детей своих, вынести немощных предков, лежащих на постелях. Подле кудахтали старшие Ананьины. Никто не слушал их призывов выводить из дыма через отрезавшее вход полымя детей.

Яков спрыгнул с кобылы, нырнул в дом. Он кашлял, зажимал рот подолом рубахи от угара. В дальней комнате нашел Ефросинью с сестрами. Лежали на полу, накинув на лица мокрые тряпки. Подняв едва дышавшую Ефросинью на руки, Яков понес ее на черный ход. Юные сестры вцепились в сарафан.

Яков вывел Ананьиных, да в чаде не мог выглядеть, куда девались отец с матушкой. Зато напоролись на пьяного, куражившегося верхом на лихом коне Федора Басманова. Он не желал признавать Якова. Не уступал соперничества в выбранном на обогащение доме. Взмахнул палашом. Яков подставил сорванную с пояса саблю в ножнах. Длинная искра протянулась при ударе. Схватив за стремя, Яков стащил изящного Федора на землю. Черное облако пожара охватило борющихся. Яков не до смерти придушил соперника. Оставил валяться. Отскочив от пылавшего терема, Яков повел Ананьиных на зады, к дровяным сараям.

Все забрались в сарай, зарылись в сено. Оклемавшийся Басманов скоро вошел внутрь с призванным папашей, другими пособниками. Тыкали копьями и саблями в сено, смотря, нет ли крови. Лезвие скользнуло у уха Ефросиньи. Она сдержалась не закричать. Яков прикрыл ей ладонью рот. Мелкие девчонки уткнулись личиками в коленки: ничего не видеть, не слышать.

Алексей Данилович зажег с трута сено. Уверил сына:

– Ежели там, выползут!

Отцы и сын смеялись, передавали по кругу жбан с Ананьевским крепким медом. Сладко предвкушали, как повеселятся над девками, а то продадут за деньги. Царь сказал: с предателями, друзьями архиепископа Пимена – закон войны.

Ветер шумел в раскрытой двери, уходил через дырявые стены, раздувал брошенное пламя. Огонь ходами, где негусто уложено, полз к спрятавшимся. Ефросинья без слов указала на спуск в погреб. Полезли туда.

В погребе шибало в нос гнилой капустой, репой, редькой. Плотный дым ложился от верха. До слез щипал глаза, дурманил голову. Непроизвольно Яков прижал к себе Ефросинью. Лица их были одно подле другого, не далее ладони. В памяти Якова горели слова Матвея, что предназначена она тому. Касаясь Ефросиньи, Яков грешил. Молясь втуне, отодвигался, оставлял между своими ладонями и телом Ефросиньи тонкую воздушную прослойку.

Через треск пламени Яков расслышал зовущий голос племянника зовущий. Наказав Ефросинье с сестрами не выходить пока не кликнет, Яков выбрался наружу. Мех шубейки его опалился до кожи. Край рясы истлел. Обгорели голова и усы с бородой, щеткой встали брови.

Матвей спором отогнал отца и сына Басмановых, соврав, что напутали, Ананьины не помечены царевым гневом. На самом деле, так или нет, твердо не знал. Красуясь, Матвей лихо гарцевал на Беляке, подобно недавнему младшему Басманову. Беляк фыркал, лебяжьи изгибал шею, переступал бабками. На белом коне в черной рясе Матвей походил на всадника Откровения. В руке Матвей потрясал переданным отцом завещанием Константина Борисовича.

– Дед лес мне с отчиной отписал и благословил с Ефросиньей! - ликовал он. – Я ему про Фросю судачил!

Яков согнулся, как от удара. Побежал назад к сараю. Поднял из погреба, вывел из огня Ефросинью и сестер. Здороваясь, Матвей поклонился им с усмешкою. Назвал Ефросинью по отчеству - Степановной. Велел дяде вести Ананьиных в дом Константина Борисовича. Свой-то сгорел, скрипел, рушился. Ненароком Басманов, какие-другие грабить, убивать вернутся. Дом Константина Борисовича, опричного сродника, не решатся тронуть. Передал Якову. человеку ответственному, трезвость ума никогда не теряющего, завещание деда Костки для целости.

Матвей ускакал грабить. Яков взял под уздцы свою кобылу Матушку, повел сестер Ананьиных по улице меж горящих домов, под небом, затянутым черными перьями пожарища. Мимо хмельной опричник протащил за волосы бездыханную женщина. Она Богу душу отдала, а он все думал – живая. Ослепленный похотью, искал угла для насилия. Толпами бежали, вопия Богу, истерзанные раздетые, разутые жители. Летали лишенные насестов куры. Шныряли гуси, коровы, бычки, козы. Некормленая и непоеная живность орала среди убийств и пожара пуще людей.

Серыми воронами появлялись опричники то здесь, то там. В рясах без крестов напоминали расстриг-попов. Религия извратилась. Дорвавшись до дармового, несли иконостасы с дарохранительницами, кадила и утварь повседневную: чашки да ложками, скатерти, отрезы на платья, сорванные платки, портки, сапоги, обноски. В запальчивости уносили, что хозяева и выбросить собирались: гнилые оси, развалившиеся сита. В мешки прятали птицу, угоняли скот.

За беззащитных робко вступался не растерявший поучений Макария старший царевич. Не улавливал в отроческой прямоте разницы меж благотворным учением как жить надо усопшего митрополита Макария, коего и отец без меры ценил, и как воистину живут на Руси. Яков, ведший Ананьиных, родителей их не сыскал, заметил царевича с избранной молодежью меж домов скачущего, насильников исхлестывавшего, освобождающего забираемых в полон, возвращающего неправедно взятое. С густой белокурой шапкой волос над узким лицом, пылающими негодованием глазами он врезался в гущу разбойников, пытаясь отделить виновных от невиновных. Составлены были списки, кого отдать на потоп и разграбление, кого миловать. С теми списками не сверялись безграмотные. Десятники, пятидесятники, сотники сами возглавляли грабивших. Не спешили удерживали, требовали с подчиненных десятую часть и более.

Царевич ставил мелом большие восьмиконечные кресты на домах жителей, признанных верноподданными. Для того ездил с боярином из Совета господ Новгорода и степенным тиуном. Часто они подъезжали к хоромам, что шли вразнос. Владельцы же лежали мертвые, дочери стенали поруганные. Царевич вмешивался. Его не выгодно было на халяву упившимся узнавать. Стычка шла в драку, где окруженье царевича не всегда выходило победителями. Помятые приспешники Ивана отъезжали. Сейчас Иван-царевич, несясь с дружками, все на заграничных на серых конях, осадил вступиться за влекомую мертвую женщину. Наколотил рукоятью плети едва понимающего происходящего невменяемого от вина насильника. Свысока Иван окинул взглядом Ананьиных. Услышал, что не пленены Яковом, улетел быстрой птицею, воронье гонявшей.