Иоанн Грозный

Стекся царский круг в десять-пятнадцать главных опричников. Из иностранцев были командиры немецких ландскнехтов Таубе и Крузе. Царь воссел за отдельный стол со старшим сыном. Налегал на крепкое заморское вино, закусывал дынею. Потчевал Ивана. Опричники предпочитали мальвазию, отечественное всегда выпьют. Немцы обожали белое рейнское и венгерский токай. Курв поили канарским, мушкателем и романею. Хмель ударял девкам в голову, они хрипло смеялись.

Царь сидел, морщился. Он быстро едой насытился и теперь ему не нравилось, как пили и ели другие, как напивались , блестели глазами, отражали в зрачках пламя светильников, тяжелевшими языками шумно уверяли, чтобы он слышал, что умрут за царя. Иоанн медленно поднимал кубок, поддерживая тосты за себя. Опричники, опережая, спешили превзойти друг друга в преданности. Царя называли благодетелем, отцом отечества, победителем семидесяти народов, полководцем, равным Тамерлану или Цезарю. В благочестии он равнялся с Константином Великим и Владимиром Святым.

Князь Осип Гвоздев, презря знатный род и значительный придворный сан, закатный старческий возраст, ползал по полу на четвереньках в шутовском наряде, изображал государственного врага-собаку. Другой шут в черной рясе, как опричник, выметал его вон метлой. Гвоздев огрызался, потом свернулся у ног государя и по-собачьи слюнявил ему голенище сапог.

Царь хохотал. Ему вторили с долей лести, самим тоже было смешно. Музыка грохотала. На струнных играли так, что чуть не рвали хорды. Свирели забивались тугой слюной. Отзвук цимбал стлался гулким эхом. Курвы водили хороводы, плясали русскую. Подвыпившие опричники тащили их на колени, лизали взасос.

Девки посмели ластиться к государю. Тот со смехом отталкивал наглых, указывал на шестнадцатилетнего сына. Иван краснел, уставлялся в стол. Тогда веселившийся царь задирал сыну подбородок, понуждал глядеть. Голые и полуголые нетрезвые раскрасневшиеся потные бабы, замечая нескрытое желание царя, хватали царевича за разные места. Он сидел замерший, каменный.

Иоанн заметил Годунова, севшего за опору арочного свода. Позвал его за стол, мигнул курвам. Те немедля набросились на Бориса, полезли ему за кафтан, за рубаху, в порты. Прежде Борису не довелось высказать царю славословие, не дали другие, опередившие его опричники. Теперь Иоанн потребовал наполнить для Бориса огромный кубок, украшенный византийскими орлами. Годунов вынужден был давиться, пить, улыбаясь при этом.

Все смеялись, и он смеялся еще громче, слив остатние капли наземь. Все замолчали, стих и Борис. Животным невысказываемым чутьем девки определили зашоренность от них Бориса, и отстали. На вопрос царя, почему отстали Годунова, молвили: он скучный.

Крупная деваха села на колено царевича и пухлой ладонью натирала ему худые бедра. Хмельной Иван усиленно старался расслабиться. Внушал себе, что грубая доступность нравится. Иоанн постепенно грустнел, созерцая им устроенное свинство. Он не насыщался восточными сладостями и фруктами. Ему разогрели любимых вчерашних щей. Он чавкал ложкою, чуя: за истекшие он так наелся любовных утех, что не сможет сегодня сблизиться ни с одной из наложниц.

Пьяным слюнявым поцелуем Гвоздев прильнул выше царского колена. То, что Иоанн поощрял Федору Басманову или Григорию Грязному, он не спустил безумному старику. Иоанн вылил Гвоздеву на голову миску горячих щей. Шут завопил. Ошарашенный, куснул царя оставшимися крепкими передними зубами. Царь от неожиданности испугался, схватил со стола нож и ударил Гвоздева в шею. Гвоздев упал. Звали английского доктора Арнольфа Лензея, Иоанну рана Гвоздева казалась неопасною, и он с шуткою сказал:

– Исцели слугу моего доброго. Я с ним поиграл несколько неосторожно.

Гвоздев бился в агонии, истекал черной кровью. Затих, остывал. Арнольф отвечал царю, уже не находя ни пульса, ни дыхания:

– Великий государь так неосторожно поиграл ты, что разве Бог сможет воскресить умершего.

Иоанн отмахнулся, приказал налить Арнольфу вина за искусство. Гвоздева не убирали. Подобрав руки с ногами, будто в материнской утробе, с синим лицом и выпученными глазами он продолжал лежать у царского возвышения.

Пир продолжался. Царь пил, не пьянея. Сидел, подперев щеку ладонью. Глядел на пляски. По углам опричники совокуплялись с курвами. Иоанн не запрещал, не подбадривал. Три девки утащили на ложе притворно упиравшегося смущенного Ивана. Около царя остался один Годунов. Борис отводил глаза от стола, где бражничали придворные. Оттуда веяло завистью.

Не наученный предшественниками с не ко времени вопросом явился Старицкий воевода Борис Титов. Таубе и Крузе налили ему штрафную чашу. Иоанн мертвящим взглядом окидывал Титова, пока тот пил:

– Будь здрав, любимый мой воевода! Ты достоин нашего жалованья! – Иоанн вдруг взял и тем же ножом, которым зарезал Гвоздева, подойдя ближе, срезал воеводе ухо.

На секунду миг тишина, а потом снова все оживились. Титов не выказывал страдания. Со спокойным лицом поблагодарил царя за оказанную честь, выпил другую чашу, пожелал властителю счастливого царствования. Более не говорил о делах.

Подлиза Борятинский воспользовался случаем и затараторил о никчемности Литвы, о слабости войска короля польского, де король трепещет одного Иоаннова имени. Слушая грубую лесть, царь вскипал гневом. Опять вскочил, изломал посох в щепы о голову подхалима, выбил из рук преподнесенную им чашу:

– Вот тебе бесстыдному! Хвали да меру знай!

Иоанн едва не опрокинул и стол. Уже не садясь, широким шагом вышел из палаты. Годунов, сохраняя достоинство, что не очень получалось, засеменил за ним глядеть, не идет ли царь к сыновьям, которым Борис был дружкою. Опричники вскочили и повалили следом. Вбежали стольники следить, не унесли бы посуды.

Оставив при себе только Бориса Годунова, Афанасия Вяземского и Малюту-Скуратова, Иоанн прошел в покои, отведенные астрологу и алхимику, в общем кудеснику, Бомелию. Тот был занят у реторт, испускавших неимоверно удушливый запах. В банках бурлило, кипело. В плавильной печи трещал уголь. Бомелий оделся в синий рабочий халат, из-под которого проглядывал черный бархатный кафтан. Сморщенную шею держал гофрированный воротник, плешивую голову прикрывал обвислый берет.

– Что же ты на зов не идешь?! – воскликнул государь. – В палатах слугу моего убили. Арнольф Лензей прибежал, ты – нет.

– Я врач - маргинально, государь, - с сильным акцентом отвечал Бомелий. – Доминанта моя в физике.

– Ты меня заумными словами не путай! – передразнил царь, и тут же смягчился: - Чего ты химичишь, физик? Где мое золото?

– Золота пока нет. Дай срок – будет.

– Сбежишь от меня, сукин сын, с золотом, вот то и будет. Зачем я тебе стану нужен.

Бомелий подтянул большую емкость с синеватой жидкостью, помешал в ней шпателем. На дне лежал еле заметный белый осадок. От помешивания порошок поднялся мутными полосами. В покои осторожно взглянул аптекарь Зенке. Поклонился государю и исчез за ширмой.

Иоанн понизил голос:

– Яды приготовил?

Бомелий покосился на царских прислужников, не доверяя:

– Яды приготовлены самые лучшие, - Бомелий показал разноцветные пробирки. – Есть мгновенного действия, есть медленные и мучительные, с судорогами, язвами, кровохарканьем – для особых недругов. Есть и веселящие. Умирая, люди песни поют. Яды изготовлены исключительно безвкусные и бесцветные, окрашены для демонстрации.

Иоанн рассмеялся:

– Налей яда незаметного. Борька попробует.