Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

— Ему не терпится заключить свою сделку с Богом, вот и все, — заявил Лебенталь непримиримым тоном.

— Не думаю. — Хельвиг сунул миску под мышку. — Чудно, я ведь когда-то и впрямь учился на священника, — сказал он. — Потом бросил. Сам не понимаю почему. Теперь жалею. — Его странные глаза скользнули по окружающим. — Легче переносить страдания, когда во что-то веришь.

— Да. Но верить можно во что угодно. Не обязательно только в Бога.

— Разумеется, — подхватил Хельвиг с такой учтивостью, словно он дискутирует в светском салоне. Он чуть склонил голову, словно прислушиваясь к чему-то. — Это было нечто вроде вынужденной исповеди, — сказал он, помолчав. — Вынужденные крестины бывают сплошь и рядом. А вот вынужденная исповедь… — Лицо его дернулось. — Вопрос для теологов. Мое почтение, господа.

И, словно огромный паук, он заковылял обратно к своей секции. Остальные оторопело смотрели ему вслед. Особенно всех потрясло, как он попрощался — такого они давно уже не слыхали, с тех пор как угодили в лагерь.

— Сходи-ка к Аммерсу, Лео, — сказал Бергер. И после непродолжительного раздумья добавил: — А почему, собственно, нет? Вежливый человек, даже на вы обращается. — Лебенталь все еще медлил.

— Сходи-сходи, — повторил Бергер. — Не то он опять орать начнет. А мы пока Зульцбахера развяжем.

* * *

Сумерки сгущались, сменяясь наступающей тьмой. Из города доносился звон одинокого колокола. В бороздах пашни пролегли глубокие тени, синие и фиолетовые.

Сбившись в кучку, заключенные сидели перед бараком. Там, внутри, все еще умирал Аммерс. Зульцбахер понемногу пришел в себя. Сконфуженный, он сидел рядом с Розеном.

Лебенталь внезапно выпрямился.

— А это еще что?

Он напряженно высматривал что-то в поле за колючей проволокой. Там и вправду что-то мелькнуло, потом остановилось, потом снова задвигалось.

— Заяц! — сказал вдруг Карел, мальчонка из Чехословакии.

— Брось болтать. Ты их видел хоть когда-нибудь, зайцев-то?

— У нас дома их много водилось. Когда был маленький, я часто их видел. Ну, тогда, когда я еще был на воле, — пояснил Карел. Для него детство — это было время до лагеря. До того, как родителей отправили в газовую камеру.

— А ведь и вправду заяц. — Бухер прищурил глаза. — Или кролик. Хотя нет, великоват для кролика.

— Боже правый! — воскликнул Лебенталь. — Живой заяц! — Теперь зайца видели все. На секунду он присел, насторожив свои длинные уши. Затем поскакал дальше.

— Ну что бы ему сюда забежать! — От волнения у Лебенталя даже клацнула вставная челюсть. Он вспомнил о ложном зайце, о таксе, которую он выторговал у Бетке за зуб Ломана. — Мы бы его обменяли. Сами не стали бы есть. Обменяли бы и получили в два, а то и в три раза больше мяса из кухонных отходов.

— Не стали бы мы его менять. Сами бы съели, — возразил Майерхоф.

— Вот как? А кто его зажарит? Или, может, ты собираешься его сырьем есть? А пожарить отдашь — только ты его и видел! — распалялся Лебенталь. — Просто удивительно, до чего некоторые люди любят других учить, а сами неделями из барака не вылазят.

Майерхоф считался одним из чудес двадцать второго барака. Целых три недели он пролежал при смерти с воспалением легких и дизентерией. Он до того ослаб, что даже говорить уже не мог. Бергер махнул на него рукой. А он взял и в считанные дни поправился, можно считать, из мертвых воскрес. Агасфер его из-за этого прозвал Лазарем [9] Майерхофом. Сегодня Майерхоф впервые вышел на свежий воздух. Бергер ему запретил, а он все равно выполз. На нем было пальто Лебенталя, свитер умершего Бухсбаума и еще гусарская венгерка, которую кому-то выдали вместо робы. Простреленной ризой, которую Розен получил в качестве исподнего, Майерхоф повязал шею. Все ветераны приложили руку к его экипировке по случаю первой прогулки. Его выздоровление было для них общим торжеством.

9

Намек на евангельскую притчу о воскрешении Лазаря (От Иоанна, 11, 1—44).

— Если бы он сюда прибежал, он бы на электрические провода наткнулся. Сразу бы и зажарился, — рассуждал Майерхоф голосом, полным надежды. — А мы бы просто подтащили его палкой, только сухой.

Все, не отрывая глаз, следили за зверьком. А он прыгал по бороздам и время от времени замирал, прислушиваясь.

— Эсэсовцы его для себя отстрелят, — заявил Бергер.

— Зайца пулей так просто не возьмешь, особенно когда такая темень, — возразил пятьсот девятый. — Эсэсовцы-то больше привыкли по людям стрелять, да и то с двух-трех метров и в спину.

— Заяц… — Агасфер задумчиво пожевал губами. — Интересно, какой он на вкус?

— На вкус он, как заяц, — сухо пояснил Лебенталь. — Лучше всего спинка, ее на вертеле жарят. Перекладывают кусочками сала, чтобы сочней было. Еще делается сметанная подлива. Так его едят гои.

— И картофельное пюре, — добавил Майерхоф.

— Скажешь тоже! Подают пюре из каштанов и моченую бруснику.

— Картофельное пюре в сто раз вкусней! Каштаны! Это для итальянцев.

Лебенталь злобно воззрился на Майерхофа.

— Послушай, ты…

Агасфер его перебил.

— Что нам какой-то заяц. Я за одного гуся отдам всех зайцев в мире. Хороший, откормленный гусь…

— С яблоками!

— Да заткнетесь вы или нет! — взвыл кто-то из темноты. — Совсем осатанели! С вами тут с ума сойдешь!

Они сидели, чуть подавшись вперед, и из полумертвых, впалых глазниц жадно следили за зайцем. Совсем рядом, не дальше ста метров от них, прыгало и резвилось сказочное, царское кушанье, меховая шкурка, содержащая не один килограмм мяса, которое многим из них могло бы спасти жизнь. Майерхоф чувствовал это всем нутром, до мозга костей; для него этот зверек означал бы гарантию выздоровления без рецидивов.

— Ладно, по мне так хоть с каштанами, — крякнул он. Во рту у него разом пересохло и стало как-то пыльно, будто в угольном подвале.

Заяц снова привстал: он принюхивался. В этот миг, должно быть, кто-то из дремлющих часовых его углядел.

— Эдгар! Гляди! Косой! — заорал он. — Бей!

Затарахтели выстрелы. Взметнулась фонтанчиками земля.

Стремительными длинными скачками заяц удрал.

— Вот видишь, — сказал пятьсот девятый. — Арестантов в упор расстреливать куда проще.

Лебенталь вздохнул, провожая зайца глазами.

— Как вы думаете, хлеба сегодня вечером дадут? — немного погодя спросил Майерхоф.

— Ну что, умер?

— Да. Наконец-то. Напоследок хотел, чтобы мы убрали новенького с его нар. Ну, того, у которого жар. Вбил себе в голову, что тот его заразит. Хотя сам его заразил. Под конец опять начал ныть и ругаться. Священник не надолго подействовал.

Пятьсот девятый кивнул.

— Сейчас умирать тяжко. Раньше легче было. А теперь тяжко. Когда конец так близко.