Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

На секунду шум стих. И в эту нежданную тишину, навалившуюся как вакуум и рвавшую нервы, внезапно вторглись звуки рояля. Они проплыли в воздухе, ясные, полнозвучные, но слышно их было недолго, тем не менее Вернер, слух которого тотчас жадно устремился навстречу музыке, узнал мелодию: это был хор узников из «Фиделио».

И звучала она не по радио — при воздушной тревоге музыку не передают. Это был либо граммофон, который впопыхах позабыли выключить, либо кто-то прямо сейчас, открыв окна, сел за рояль.

Шум снова усилился. Вернер всеми силами удерживал в памяти те немногие аккорды, что успел услышать. Стиснув зубы, он пытался продолжить их и восстановить мелодию до конца. Не хотелось думать о бомбах и смерти. Если ему удастся найти в себе мелодию — он спасен. Он закрыл глаза и почти физически ощутил, как напряглись где-то во лбу тугие узлы памяти. Нельзя ему сейчас умирать. Не такой бессмысленной смертью. Он даже думать об этом не станет. Ему вот надо мелодию вспомнить — мелодию этих узников, которых потом освободили. Он сжал кулаки, пытаясь снова расслышать пленительные аккорды, но они утонули в металлическом гуле страха.

Первые взрывы сотрясли город. Визг падающих бомб прорезал вой сирен. Земля содрогнулась. От одной из стен медленно отвалился кусок карниза. Некоторые из арестантов в страхе попадали на землю. Но к ним уже мчались десятники.

— Встать! Встать сейчас же!

Голосов их было не слышно, но они тянули заключенных за шиворот, тормошили их. Вдруг Гольдштейн увидел, как у одного из лежавших раскололся череп и оттуда брызнула кровь. А другой, что стоял рядом, схватился за живот и уткнулся в мусор. Это были не осколки бомб — это стреляли эсэсовцы. Просто выстрелов не было слышно.

— Подвал! — сквозь шум прокричал Гольдштейн Вернеру. — Там подвал! Они за нами не погонятся!

Оба они смотрели в жерло подвала. Казалось, оно стало шире. Его темные глубины сулили прохладу и спасение. Оно было, как черный водоворот, который затягивал — и не было сил ему сопротивляться. Арестанты смотрели туда как завороженные. По рядам их пробежало волнение. Но Вернер крепко держал Гольдштейна.

— Нет! — кричал он сквозь шум, сам не спуская глаз с подвала. — Нет! Нельзя! Всех расстреляют! Ни в коем случае! Стоять!

Серое лицо Гольдштейна повернулось к нему. Глаза на этом лице были как две плоские поблескивающие пластинки сланца. Рот перекосился от крика.

— Не в укрытие! — надрывался он. — Совсем бежать! Насквозь! Там же выход с другой стороны!

Вернера это сразило, как удар под ложечку. Он вдруг задрожал. Дрожали не только руки и колени — казалось, внутри у него трясется каждая поджилка. Кровь застучала в висках. Он знал — побег возможен разве что чудом, но одна мысль об этом уже была достаточным искушением: бежать, немедленно, сейчас же, в каком-нибудь из домов украсть себе одежду и скрыться, покуда кругом такой переполох.

— Нет! — Ему казалось, что он шепчет, но он орал, стараясь перекрыть грохот. — Нет! — кричал он не только Гольдштейну, но и самому себе. — Теперь уже нет! Нет, теперь уже нет! — Он прекрасно знал, что это безумие. Все, что достигнуто с таким трудом, в один миг рухнет. Их товарищей будут расстреливать, десятерых за каждого беглеца, но сперва еще здесь устроят кровавую баню, а уж потом в лагере примут свои меры, — и все равно его манило и звало. — Нет! — кричал Вернер и еще крепче держал Гольдштейна, а значит, держал и себя.

«Солнце! — думал Левинский. — Проклятое солнце! Из-за него мы все погибнем. Почему никто его из зенитки не расколошматит? Ведь это все равно что голым стоять под прожектором, отличная мишень для всех прицелов. Хоть бы облачко какое, хотя бы на минутку!» Пот ручьями струился у него по спине.

Стены задрожали. Где-то совсем близко грянул гром, все затряслось, и еще в грохоте этого грома большой кусок стены с пустой оконной рамой медленно накренился и начал падать. Когда он рухнул на горстку работяг, со стороны это даже не показалось страшным. Кусок был метров пять шириной. Лишь один арестант, на которого пришелся пустой прямоугольник окна, остался стоять, недоуменно озираясь. Он явно не понимал, как это так — он стоит по пояс в щебенке и тем не менее все еще жив. Рядом с ним из-под груды обрушившегося кирпича торчали чьи-то ноги, они дернулись несколько раз и потом затихли.

Постепенно боль в ушах отпустила. Сначала это было почти незаметно, только обруч, стягивающий голову, слегка ослаб. Потом откуда-то из беспамятства и страха, как слабый свет, забрезжило сознание. И хотя кругом все еще грохотало, все разом почувствовали: пронесло.

Эсэсовцы выползали из подвала. Вернер смотрел на стену прямо перед собой. Мало-помалу она превращалась в обычную стену, освещенную солнцем, с раскопанным входом в подвал, переставая быть ярким пятном насмешливой угрозы, в котором крутился черный бурунчик надежды. Теперь он снова увидел мертвое бородатое лицо у себя под ногами, увидел ноги своих засыпанных товарищей. Потом сквозь стихающий огонь зениток до него вдруг снова донеслась мелодия из «Фиделио». Он крепко сжал губы.

Раздались отрывистые слова команд. Чудом спасшийся арестант, что стоял в оконной раме, выкарабкался из кучи мусора. Правая нога у него была вывихнута. Он ее поджал и стоял сейчас на одной левой. Лечь на землю он не осмеливался. К ним подошел один из эсэсовцев.

— А ну, выкапывайте этих, живо.

Заключенные принялись разгребать щебень и битый кирпич. Работали руками, лопатами и кирками. Немного им понадобилось времени, чтобы извлечь из-под обломков своих товарищей. Их оказалось четверо. Трое были мертвы. Четвертый еще дышал. Они его подняли на руки, вынесли. Вернер озирался в поисках помощи. Вдруг он увидел, как из парадного выходит та женщина в красной блузке. Значит, она не пошла в бомбоубежище. Она бережно несла в руках тазик с водой и полотенце. Даже не оглянувшись на эсэсовцев, она пронесла воду мимо них и поставила тазик возле раненого. Охранники переглянулись, не зная, как быть, но ничего не сказали.

Женщина стала омывать раненому лицо. У того изо рта пошла кровавая пена. Женщина ее отерла. Один из эсэсовцев по-идиотски загоготал. У него были недоразвитое, тупое лицо и такие светлые ресницы, что блеклые, наглые глаза казались голыми.

Огонь зениток прекратился. В наступившей тишине вдруг снова грянул рояль. Теперь Вернер увидел, откуда доносятся эти звуки — из окна второго этажа как раз над магазинчиком колониальных товаров. Бледный мужчина в очках сидел там за темно-коричневым роялем и сосредоточенно играл все ту же мелодию — хор узников. Эсэсовцы, ухмыляясь, переглянулись. Один даже покрутил пальцем у виска — мол, чокнутый. Вернер не знал, зачем этот человек играет — то ли чтобы отрешиться от бомбежки, то ли совсем с иным смыслом. Для себя он решил, что это послание им, арестантам. Он всегда, когда можно было, старался верить в лучшее. С такой верой жить все-таки легче.

Отовсюду сбегались люди. Эсэсовцы подтянулись, принимая военную выправку. Послышались команды. Заключенные построились. Командир колонны приказал одному из охранников остаться возле раненого. Потом скомандовал колонне: «Бегом, марш!» Последним взрывом накрыло бомбоубежище. Работягам теперь предстояло его откапывать.

Из воронки воняло серой и какими-то кислотами. Несколько деревьев с обнаженными корнями, накренившись, стояли по краям. Решетка газонного ограждения, вырванная из земли, торчком вздыбилась в небо. По счастью, бомба угодила не прямо в подвал, а рядом, так что взрывом его как бы придавило сбоку и засыпало.