Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Бергер подсел к пятьсот девятому. Было это после ужина. Малый лагерь получил только пустую баланду, по миске на брата. Хлеба не дали.

— Чего Хандке от тебя хотел? — спросил он.

Пятьсот девятый раскрыл ладони.

— Да вот, видишь, дал. Лист почтовой бумаги и авторучку. Хочет, чтобы я перевел на его имя мои деньги в Швейцарии. Но не половину. Все. Все пять тысяч франков.

— И что за это?

— За это он пока что оставит меня в живых. И даже намекнул на что-то вроде протекции.

— Ну да, до тех пор, пока ты не поставишь подпись.

— Это до завтрашнего вечера. Уже кое-что. Случалось, у нас бывало и гораздо меньше времени.

— Все равно этого недостаточно. Надо придумать что-то еще.

Пятьсот девятый пожал плечами.

— Не исключено, что и это сработает. Может, он думает, что без меня ему не выдадут со счета все деньги.

— Не исключено, что он думает совсем о другом. Как бы от тебя избавиться, чтобы ты не опротестовал эту доверенность.

— Как только бумага окажется у него в руках, я уже не смогу ее опротестовать.

— Он этого не знает. К тому же опротестовать, наверно, можно. Ты подписал ее под давлением.

Пятьсот девятый помолчал.

— Эфраим, — сказал он затем очень спокойно. — Мне не надо ничего опротестовывать. Нет у меня никаких денег в Швейцарии.

— Что?

— У меня в Швейцарии нет ни франка.

Бергер не сводил с пятьсот девятого изумленных глаз.

— Так ты все это выдумал?

— Да.

Бергер провел тыльной стороной руки по воспаленным глазам. Плечи его начали вздрагивать.

— Что с тобой? — спросил пятьсот девятый. — Ты что, плачешь, что ли?

— Нет, смеюсь. Идиотизм, конечно, но я смеюсь.

— Смейся на здоровье. Мы чертовски мало тут смеялись.

— Я смеюсь, потому что представил, какая у Хандке будет рожа в Цюрихе. Слушай, а как ты вообще до этого додумался?

— Сам не знаю. Жить захочешь — и не до такого додумаешься. Главное, что он эту наживку заглотил. И даже выяснить ничего не может, покуда война не кончится. Приходится ему, бедняге, просто мне верить.

— Это все так. — Лицо Бергера снова сделалось серьезным. — Именно поэтому на него никак нельзя полагаться. Будет у него очередной припадок, и он такое может натворить. Надо нам принять свои меры. Думаю, лучше всего тебе умереть.

— Умереть? Но как? У нас же не больничка. Как мы это провернем? Тут ведь у нас конечная станция.

— Нет. Самая конечная — это крематорий. Через него и провернем.

Пятьсот девятый смотрел на Бергера. Смотрел на это озабоченное лицо, на слезящиеся глаза, на продолговатый изможденный череп и чувствовал, как в душе поднимается волна нежности.

— Думаешь, это возможно?

— Надо попробовать.

Пятьсот девятый не стал спрашивать, как Бергер намерен это сделать.

— Об этом мы еще поговорим, — сказал он. — Пока что время есть. Я сегодня переведу на Хандке только две с половиной тысячи. Он бумагу возьмет и будет требовать остальное. Так я выиграю еще несколько дней. А потом у меня еще останутся двадцать марок от Розена.

— А когда и их не станет?

— Ну, до этого еще много всего другого может произойти. Думать надо всегда только о ближайшей опасности. Ближайшей по времени. И так по очереди, одно за другим. Иначе с ума сойдешь. — Пятьсот девятый повертел в руках бумагу и ручку. Посмотрел, как мягко переливается лунный свет на металлическом колпачке. — Чудно, — сказал он. — Давно в руках не держал. Бумагу и ручку. А когда-то ведь я этим жил. Неужели когда-нибудь снова смогу так же?

XV

Двести работяг новой, спасательной бригады цепочкой растянулись по всей длине улицы. Впервые их направили на разборку руин в город. Прежде-то все больше посылали на разбомбленные заводы и фабрики на окраинах и в предместьях.

Эсэсовцы оцепили улицу с обоих концов, а кроме того, расставили охрану по левой стороне, тоже цепочкой, но пореже. От бомб пострадала в основном правая сторона улицы; стены и крыши обрушились на мостовую, местами начисто завалив проезжую часть.

Ломов и лопат, как всегда, не хватало, многим приходилось работать голыми руками. Бригадиры и десятники нервничали, не зная, можно им бить работяг или лучше не надо. Дело в том, что вообще-то проход на улицу был запрещен, но жильцов из уцелевших домов, конечно, пропускали — не оставлять же их без крова.

Левинский работал рядом с Вернером. Оба они, как и многие другие политические из числа особо известных, пошли в эту бригаду добровольцами. Работа здесь была самая тяжелая, зато на целый день они выбирались из лагеря, подальше от лап СС; а вечером, по возвращении, когда уже темно, скрыться от возможной опасности гораздо проще.

— Видал, как улица-то называется? — тихо спросил Вернер.

— Еще бы. — Левинский ухмыльнулся. Улица носила имя Адольфа Гитлера. — Священное имя. Но против бомб тоже не помогло.

Они тащили тяжеленную балку. Спины их полосатых курток потемнели от пота. На сборном пункте они наткнулись на Гольдштейна. Несмотря на больное сердце, он тоже пошел в бригаду, и Левинский с Вернером не возражали: и Гольдштейн из тех, кого могут «отсеять». Лицо у него опять посерело. Он принюхивался.

— Ну и воняет здесь. Трупами. И не свежими, нет, — где-то еще давнишние лежат.

— Похоже на то.

Уж что-что, а это они знают. Им ли не знать, как пахнут трупы. В этом деле все они доки.

Сейчас они складывали выломанные камни штабелями вдоль стены. Мусор вывозили тачками. За спиной у них, на другой стороне улицы оказался магазинчик колониальных товаров.

Хотя стекла полопались, но в витрине уже были выставлены кое-какие коробки и ценники. Из-за них выглядывал мужчина с усиками. У него была одна из тех физиономий, которые в тридцать третьем во множестве можно было видеть на демонстрациях под транспарантами: «Не покупайте у евреев!» Голова его торчала над задней перегородкой витрины и казалась отрезанной — вот так же дешевые фотографы на базарах снимают своих клиентов в картонном или фанерном капитанском мундире. Ну а этот красовался на фоне пустых коробок и запыленных ценников — ему, похоже, все это даже к лицу.

Под уцелевшей аркой, что вела во двор, играли дети. Возле них стояла женщина в красной блузке и смотрела на заключенных. Из подворотни вдруг выскочила стая собак, они через дорогу помчались прямо к арестантам. Собаки принялись обнюхивать их штаны и башмаки, а один пес, виляя хвостом, стал вертеться и прыгать вокруг заключенного номер 7105. Десятник, которому был поручен этот участок улицы, не знал, как быть. Собака — она хоть и посторонняя, — но ведь не человек же; и все же было что-то неподобающее в столь дружелюбном отношении к лагернику, пусть даже со стороны собаки, особенно в присутствии СС. Номер 7105 тем более не знал, что предпринять. Поэтому он сделал единственное, что может сделать заключенный: прикинулся, будто он собаку вовсе не замечает. Но пес следовал за ним по пятам — именно этот человек чем-то ему приглянулся. Номер 7105 склонился еще ниже и лихорадочно продолжал работать. Ему было не до шуток — собака могла навлечь на него погибель.