Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Он слышал, как сменились часовые. Затем он осторожно встал. Некоторое время стоял на месте покачиваясь, словно выпил лишнего. Потом медленно пошел вокруг барака.

У двери сидел какой-то арестант.

— Пятьсот девятый! — шепотом позвал тот. Это был Розен.

Пятьсот девятый вздрогнул, словно очнувшись от тягостного, бесконечного сна. Он глянул вниз, на Розена.

— Коллер моя фамилия, — проговорил он бесстрастно. — Фридрих Коллер.

— Как? — опешив, переспросил Розен.

XIV

— Священника мне, — жалобно ныл Аммерс.

Он так ныл уже с полудня. Его пытались вразумить, но тщетно. На него, видно, нашло.

— Какого тебе священника? — спросил Лебенталь.

— Католического, какого же еще. Тебе-то, жидовской морде, какое дело?

— Ты посмотри! — Лебенталь даже головой мотнул. — Да он, оказывается, антисемит! Только этого нам не хватало!

— Как раз этого добра в лагере навалом, — мрачно изрек пятьсот девятый.

— Это вы, вы виноваты, — запричитал Аммерс. — Все из-за вас! Без вас, жидов, и мы бы тут не мучились.

— Да ну? Это почему же?

— Потому что тогда не было бы лагерей! Священника мне!

— Стыдись, Аммерс! — не выдержав, вспылил Бухер.

— Нечего мне стыдиться! Я болен. Приведите мне священника.

Пятьсот девятый посмотрел на Аммерса, на его синюшные губы, на запавшие глаза.

— Нету в зоне священника, понимаешь, Аммерс.

— Должен быть. Хотя бы один. Это мое право. Я умираю.

— А по-моему, ты никогда не умрешь, — заявил Лебенталь.

— Я умираю, потому что вы, жиды проклятые, сожрали все, что мне причиталось. А теперь даже священника не хотите позвать. Мне надо исповедаться. Что вы в этом смыслите? Почему я вообще в жидовском бараке? Я должен быть в бараке для арийцев, это мое право.

— Э-э, нет, не здесь. Только в Рабочем лагере. А здесь уже все равны.

Хватая ртом воздух, Аммерс отвернулся к стене. Над его жиденькими, спутанными волосами на деревянной стене виднелась надпись химическим карандашом: «Евгений Мейер, 1941, тиф. Отомстите»…

— Ну, как его дела? — спросил Бергера пятьсот девятый.

— Да вообще-то он давно должен был умереть. Но сегодня, боюсь, у него и правда последний день.

— Похоже на то. У него уже все путается.

— Ничего у него не путается, — заметил Лебенталь. — Он прекрасно понимает, что говорит.

— Надеюсь, что нет, — сказал Бухер.

Пятьсот девятый посмотрел на него.

— Когда-то, Бухер, он был совсем не такой, — сказал он спокойно. — Но его уничтожили. От того, кем он был, ничего не осталось. Теперь это другой человек, склеили из лоскутов и клочков. Причем лоскуты были рваные. Я сам видел.

— Священника! — снова заныл Аммерс. — Мне нужно исповедаться. Не хочу быть проклят на веки вечные!

Пятьсот девятый присел на край топчана. Рядом с Аммерсом лежал арестант с последнего этапа; у него был жар, он дышал часто и тяжело.

— Исповедаться можно и без священника, Аммерс, — сказал пятьсот девятый. — Да и какие там у тебя грехи? Здесь грехов не бывает. Во всяком случае, у нас, арестантов. Мы все свое давно искупили. Покайся, в чем считаешь нужным покаяться. Когда исповедника нет, достаточно покаяния. Так записано в катехизисе.

Аммерс на мгновение затих, казалось, даже дышать перестал.

— Ты тоже католик? — спросил он затем.

— Да, — ответил пятьсот девятый. Это была ложь.

— Тогда ты должен понять! Мне нужен священник! Мне надо исповедаться и принять причастие. Не хочу гореть в геенне огненной.

Аммерс дрожал. Глаза его были широко раскрыты. На сморщенном, величиною с два кулачка лице эти полные ужаса глаза казались огромными. Они придавали Аммерсу сходство с летучей мышью.

— Раз ты католик, сам знаешь, как оно будет. Как в крематории, только ты никогда не сгоришь и не умрешь никогда. Неужели ты допустишь, чтобы меня обрекли на вечные муки?

Пятьсот девятый глянул на дверь. Она была распахнута. Ясное вечернее небо застыло в дверном проеме, как на картине. Потом он снова перевел глаза на Аммерса, в иссохшей голове которого пламенели картины преисподней.

— Для нас, арестантов, все это иначе, Аммерс, — сказал он. — Нам там поблажку дают. Считается, что через адские муки мы уже здесь прошли.

Аммерс беспокойно заерзал головой.

— Не кощунствуй, — прошептал он. Потом с трудом приподнялся на локтях, огляделся вокруг и внезапно завопил: — Все вы! Вы! Вы-то здоровые! А мне подыхать! Как раз сейчас! Да-да, смейтесь! Смейтесь! Я все слышал, что вы говорили! На волю пойдете? Вырветесь отсюда? А я? Мне куда? В крематорий! В геенну? Мои глаза! И вечный го… го… го…

И он завыл, словно волк на луну. Все тело устремилось вверх, сосредоточившись в этом вое. Рот зиял черной воронкой, из которой вырывался хриплый, надсадный вой.

Зульцбахер встал.

— Все, я пойду, — сказал он. — Попрошу найти ему священника.

— Это где же? — спросил Лебенталь.

— Где-нибудь. В канцелярии. На вахте…

— Не сходи с ума. Здесь нет священников. СС их на дух не переносит. Тебя сразу же упекут в карцер.

— Не важно.

Лебенталь уставился на Зульцбахера.

— Бергер, пятьсот девятый! — позвал он. — Вы слышали, что он говорит?

Зульцбахер был бледен как мел. На скулах проступили желваки. Он ни на кого не глядел.

— Это бессмысленно, — урезонивал его Бергер. — И к тому же запрещено. И среди лагерников мы ни одного священника не знаем. Неужели ты думаешь, мы бы не позвали?

— Я пойду, — упорствовал Зульцбахер.

— Самоубийство! — Лебенталь даже за голову схватился. — Да еще ради антисемита!

Желваки на скулах Зульцбахера работали вовсю.

— Хорошо, пусть ради антисемита.

— Кретин! Еще один кретин!

— Хорошо, пусть кретин. Все равно пойду.

— Бухер, Бергер, Розен, — спокойно распорядился пятьсот девятый.

Бухер с дубинкой в руках уже стоял у Зульцбахера за спиной. Он тотчас огрел безумца по голове. Не что есть мочи, но все же достаточно сильно. Зульцбахер пошатнулся. В тот же миг все кинулись на него и повалили на пол.

— Агасфер, давай веревки для Овчарки, — скомандовал Бергер.

Они связали Зульцбахера по рукам и ногам и только после этого отпустили.