Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ворота лагеря стояли нараспашку. С бараков свисали самодельные, наспех сшитые флаги. Большой репродуктор передавал объявления. Один из грузовиков уже вернулся, нагруженный бидонами с молоком. На улицах и дорожках кишмя кишели заключенные.

Джип, в котором доставили Нойбауэра, остановился у комендатуры. Около крыльца стоял американский полковник в окружении нескольких офицеров и отдавал указания. Нойбауэр вылез, одернул китель и подошел:

— Оберштурмбанфюрер Нойбауэр. Прибыл в ваше распоряжение.

Он взял под козырек, по-фашистски салютовать не стал. Полковник взглянул на капрала. Тот перевел.

— Is this the son of a bitch? [12] — спросил полковник.

— Yes, Sir. [13]

— Put him to work over there. Shoot him, if he makes a false move. [14]

Нойбауэр напряженно вслушивался.

— Живо! — скомандовал капрал. — Работать. Трупы убирать.

Нойбауэр все еще на что-то надеялся.

12

Это и есть тот самый сукин сын? (англ.)

13

— Да, сэр. (англ.)

14

Отправьте его на работы. При первом же подозрительном движении стреляйте (англ.).

— Я офицер, — залепетал он. — В ранге полковника.

— Тем хуже.

— У меня есть свидетели! Я был гуманен! Людей спросите!

— Полагаю, нам понадобится несколько человек охраны, чтобы эти люди не разорвали вас в клочья, — ответил капрал. — Лично меня бы это устроило. Вперед, марш!

Нойбауэр бросил взгляд на полковника. Но тот на него уже не смотрел. Он отвернулся. Двое солдат конвоировали Нойбауэра с флангов, третий шел сзади.

Уже через несколько шагов его узнали. Трое американцев расправили плечи. Они ждали, что сейчас на них бросятся, и плотнее сомкнулись вокруг Нойбауэра. Того прошиб пот. Он смотрел прямо перед собой и шел так, словно и хотел бы идти медленней, но не может.

Но ничего не случилось. Заключенные просто стояли и смотрели на Нойбауэра. Они не бросались на него, они даже освобождали для него проход. Ни один не подошел. Ни один ничего не сказал. Ни один не крикнул. Никто не швырнул в него камня. Не хрястнул дубиной. Они только смотрели на него. Образовали живой коридор, и весь неблизкий путь до Малого лагеря не спускали с него глаз.

Сперва Нойбауэр облегченно перевел дух, но потом начал потеть пуще прежнего. Он что-то бормотал себе под нос. Он не поднимал глаз, но чувствовал на себе эти взгляды. Он ощущал их на себе, как бессчетное число глазков на необъятной тюремной двери — словно его уже посадили и тысячи глаз наблюдают за ним холодно и пристально.

Ему делалось все жарче. Он пошел быстрей. Но глаза его не отпускали. Их жжение становилось все нестерпимей. Он чувствовал их всей кожей. Они были как пиявки, что сосут его кровь. Он встряхнулся. Но они не стряхивались. Они проникали под кожу. Они уже прогрызали вены.

— Я же ничего… — бормотал он. — Только долг… Ничего… Всегда был… Что им от меня надо?

Он весь взмок, когда они дошли до того места, где прежде стоял двадцать второй барак. Шестеро пойманных эсэсовцев уже работали здесь в одной команде с десятниками и надзирателями. Неподалеку стояли американские солдаты с маленькими, будто игрушечными, автоматами.

Нойбауэр встал как вкопанный. Перед ним лежало на земле множество черных, обгорелых скелетов.

— А это… что такое?

— Не прикидывайтесь дурачком, — с яростью процедил капрал. — Это барак, который вы подожгли. Там еще по меньшей мере тридцать мертвецов. А ну, живо! Идите выгребать кости!

— Я… я этого не приказывал…

— Разумеется, нет.

— Меня здесь не было. Я ничего об этом не знал. Это другие, самовольно…

— Ну разумеется. Всегда только другие. А те, что тут подохли за все эти годы, с ними как? Или это тоже не вы?

— Так то был приказ. Долг.

Капрал повернулся к стоявшему рядом солдату.

— В ближайшие годы две фразы нам придется слышать здесь чаще других: «Я действовал по приказу» и «Я ничего не знал».

Нойбауэр его не слушал.

— Я делал все, что в моих силах…

— А это, — сказал капрал с горечью, — будет третья! Хватит! — рявкнул он вдруг. — Принимайтесь за работу! Выносите мертвых! Или вы думаете, мне легко не расквасить вам физиономию?

Нойбауэр нагнулся и начал неуверенно рыться в развалинах.

* * *

Их привозили на тачках, приносили на грубо сколоченных носилках; они приходили, опираясь на плечи товарищей, поддерживая друг друга; их укладывали в коридорах эсэсовской казармы, снимали с них завшивленные лохмотья, которые служили им одеждой, и сжигали это тряпье, после чего вели их в эсэсовскую баню.

Многие вообще не понимали, что с ними собираются делать, они просто тупо сидели и лежали в коридорах. И только завидев пар из приоткрытых дверей, иные обнаруживали признаки беспокойства. Они что-то мычали, порывались ползти обратно.

— Баня! Баня! — кричали им провожатые. — Сейчас мыть вас будут!

Ничего не помогало. Скелеты цеплялись друг за дружку, верещали и, словно крабы, упрямо двигались к выходу. Это были те, кто знал слова «парилка» и «баня» лишь в одном значении: газовая камера. Им показывали мыло и полотенца — бесполезно. Они и это уже проходили. Этот трюк часто использовали, чтобы заманить узников в газовые камеры — они так и испускали дух с мылом и полотенцем в руках. И только когда мимо них провели первую партию чисто вымытых арестантов и те кивками и словами подтвердили, что да, вправду баня, даже с горячей водой, а никакой не газ, только тогда они успокоились.

Пар клубился по кафельным стенам. Теплая вода была как прикосновение теплых ладоней. Узники нежились в ней, их тонюсенькие руки с толстыми суставами шлепали по воде, как в детстве. Короста грязи размягчалась. Мыльная пена ложилась на оголодавшую кожу, смывая с нее грязь, и блаженное тепло проникало все глубже, до самых косточек. Горячая вода — они давно забыли, что это такое. Сейчас они лежали в ней, чувствовали ее всем телом, и для многих это был первый миг осознанного избавления и свободы.

Бухер сидел рядом с Лебенталем и Бергером. Их омывало волшебное тепло, то было чувство поистине животного счастья. Счастья второго рождения. Это была новая жизнь, возродившаяся из тепла, проснувшаяся в замерзшей крови и иссушенных клетках. В этом было что-то растительное: жидкое солнце омывало и будило к жизни зачатки и ростки, казалось, погубленные навсегда. Вместе с коркой грязи на коже отпадала и короста грязи с души. Они ощущали уют и покой в простейшей их форме — в тепле. Как пещерные люди у своего первого костра.