Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

XXIII

Мертвые лежали у бараков штабелями. Труповозка за ними так и не приехала. Капли дождя серебрились в их волосах, на ресницах и пальцах. Грохот за горизонтом сегодня умолк. Еще вчера до самой полуночи заключенные видели вспышки из жерл орудийных стволов и слышали хлопки выстрелов, а потом все стихло.

Взошло солнце. Небо сияло голубизной, веял мягкий теплый ветерок. На лентах шоссе, протянувшихся из города, не было никакого движения, даже беженцы больше не шли. Город распластался в долине черным выжженным пятном; река проползала через него, посверкивая своими извивами, как огромная черная змея, насытившаяся падалью. Войск нигде не было видно.

Ночью прошел дождь, он длился примерно час, мягкий, неспешный, и оставил после себя мелкие лужицы. Пятьсот девятый присел возле одной и ненароком увидел вдруг в ней свое отражение.

Он склонился еще ниже над ровной чистой лужицей. Он не мог припомнить, когда в последний раз смотрелся в зеркало, — должно быть, много лет назад. В зоне он ни одного зеркала не видел, а лицо, которое сейчас глянуло на него из лужицы, было совершенно чужое и незнакомое.

Волосы торчали седой щетиной. До лагеря у него была пышная каштановая шевелюра. Он, правда, знал, что окраска волос изменилась — видел при стрижке, как падают на пол серые волосяные клочья, но они, уже отделившиеся от головы, казалось, не имеют к нему никакого отношения. А в лице он вообще ничего не узнавал, даже глаз. То, что мерцало сейчас в ямах глазниц над редкими зубами и слишком большими дырками носа, — это были не его глаза, а просто нечто, что отличало его от мертвеца.

«И это вот я?» — думал он. Он снова вгляделся в себя. Конечно, он мог предположить, что вряд ли сильно отличается от окружающих, но он как-то об этом не задумывался. Остальных-то он видел из года в год, подмечал, что они меняются. Но поскольку видел он их каждый день, перемены не так бросались в глаза, как сейчас, когда он после стольких лет снова увидел самого себя. В конце концов, Бог с ним, что волосы поседели и поредели, что лицо его — только жалкая пародия на энергичное, свежее лицо его воспоминаний, — убило его то, что из лужицы на него смотрел старик.

Некоторое время он сидел молча. Он много думал в эти последние дни, но ни разу о том, что он постарел. Двенадцать лет — вообще-то не очень долгий срок. Двенадцать лет срока — гораздо дольше. А двенадцать лет срока в концлагере — кто знает, сколько это окажется потом? Хватит ли ему сил? Или он рухнет, едва выйдя на свободу, как трухлявое дерево, что в безветрие выглядит совершенно здоровым, но в первую же грозу валится как подкошенное? Ибо эта лагерная жизнь все же была безветрием — нескончаемым, жутким, одиноким, адским, — но безветрием. Почти ни единого звука из большого мира, с воли, не доносилось сюда. Что-то станется с ними теперь, когда сорвут колючую проволоку?

Пятьсот девятый еще раз пристально вгляделся в прозрачную лужицу. «Это мои глаза», — подумал он и склонился пониже, чтобы разглядеть их как следует. Под его дыханием гладь воды подернулась дрожью, и отражение расплылось. «Это мои легкие, — подумал он. — Ничего, еще качают». Он опустил в лужицу руки, потом отряхнул с них воду. «Это мои руки, они могут разрушить мой образ…»

«Разрушить, — подумал он. — А как насчет того, чтобы создать? Ненависть. А что-нибудь еще я сумею? Одной ненависти мало. Для жизни нужно кое-что еще…»

Он выпрямился. К нему подходил Бухер. «Вот у него это есть, — подумал он. — Он еще молод».

— Пятьсот девятый! — воскликнул Бухер. — Ты уже видел? Крематорий больше не работает!

— Правда?!

— Команду ухлопали. А новую, похоже, пока не назначили. К чему бы это? Может…

Они переглянулись.

— Может, уже смысла нет? Может, они уже… — Бухер запнулся.

— Сматываются? — докончил за него пятьсот девятый.

— Все может быть. Сегодня утром, вон, трупы не убирали.

К ним подошли Зульцбахер и Розен.

— Что-то пушек больше не слышно, — сказал Розен. — Что там могло случиться?

— Может, они прорвались?

— Или их отбросили. Говорят, эсэсовцы собираются оборонять лагерь.

— Очередная параша! Каждые пять минут новая. Но если они и впрямь здесь засядут, значит, нас будут обстреливать.

Пятьсот девятый поднял глаза. «Скорей бы уж опять ночь, — подумал он. — В темноте легче спрятаться. Кто знает, что еще может случиться? В сутках вон сколько часов, а смерти порой достаточно и пары секунд. Сколько же смертей может таиться в часах восходящего дня, которые беспощадное солнце вытаскивает из-за горизонта?»

— Самолет! — воскликнул Зульцбахер.

Он взволнованно указывал куда-то в небо. Вскоре и остальные разглядели маленькую точку.

— Наверно, немецкий, — прошептал Розен. — Иначе тревогу бы объявили.

Они уже озирались в поисках укрытия. По зоне упорно ходили слухи, что немецкая авиация получила приказ в последнюю минуту стереть лагерь с лица земли.

— Да он только один! Один-единственный!

Они остановились. Для бомбардировки, наверно, все-таки послали бы не один самолет.

— Может, это американский разведчик, — предположил объявившийся вдруг Лебенталь. — Когда разведчик, тревогу не объявляют.

— А ты откуда знаешь?

Лебенталь не ответил. Все они смотрели на пятнышко в небе, которое вдруг стало быстро увеличиваться.

— Это не немецкий! — сказал Зульцбахер.

Теперь самолет был виден отчетливо. Он пикировал прямо на лагерь. Пятьсот девятому казалось, будто откуда-то из-под земли выдернулась рука, сгребла в кулак его внутренности и тянет вниз. Было такое чувство, словно он голый стоит на тележке, специально привезенный в жертву некоему жуткому кровожадному крылатому божеству, что летит сейчас прямо на него, а он не может убежать. Тут пятьсот девятый заметил, что вокруг все попадали на землю, и сам не понимал, почему продолжает стоять.

В этот миг затарахтели выстрелы. Самолет вышел из пике и, заложив вираж, начал облетать лагерь. Только тут стало ясно, что стреляют из лагеря. Где-то за казармами СС строчили пулеметы. Самолет нырнул еще ниже. Все, задрав головы, следили за ним. И вдруг он качнул крыльями. Казалось, он ими машет. В первую секунду лагерники испугались, думали, что подбит, но тот сделал еще один круг над лагерем и снова дважды качнул крыльями вверх-вниз, осмысленно, словно живая птица. Потом стал резко забирать вверх, улетая в ту же сторону, откуда появился. Вслед ему трещали выстрелы. Теперь били и с нескольких вышек. Но вскоре пулеметы умолкли, а ровный гул мотора был слышен еще долго.

— Это был знак, — сказал Бухер.

— Похоже, он махал нам крыльями. Прямо как рукой.

— Это был сигнал для нас. Точно! Что же еще?

— Он хотел показать, мол, мы знаем, что вы здесь. Он сигналил нам! Ничего другого просто быть не могло! А ты как считаешь, пятьсот девятый?

— Я тоже так думаю.

За все годы, что они провели в зоне, это был едва ли не первый привет с воли. Жуткое одиночество всех этих долгих лет теперь, казалось, было внезапно прорвано. Они увидели — для внешнего мира они не умерли. О них помнят, о них думают. Безымянный спасатель уже одарил их мановением своих крыльев. Они больше не одни. Это был первый видимый знак свободы. Они больше не распоследняя мразь на земле. Несмотря на опасность, к ним, вон, даже послали самолет, чтобы они знали, видели: о них помнят, к ним придут. Нет, они больше не мразь, униженные и оплеванные, презреннее червей, они снова были людьми — для тех, других людей, которых они даже не знают.