Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

IM Humboldt W. . Uebcr die des menschlichen Sprachbaucs... § 20. S. 236. IM Ibidem. S. 237. "" Ibidem. S. 236.

ми она держится в бытии, и нитей, которыми она связуется с ними. Она связывает интеллектуальным путем факт с фактом, понятие с понятием и стремится к объективной связи в идее166.

Различение Гумбольдта принципиально намечает проблему и указывает средства решения ее. «Интеллектуальные пути» — пути логики, внутренних логических форм или алгоритмов; пути «воображения» -художественно-поэтических. Но именно жестко определительная фор-мулировка интеллектуального пути может вызвать одно общее соображение: проза здесь как будто отожествляется с прозою научною, и при данном резком противопоставлении двух основных направлений или «путей», куда же все-таки отнести пресловутую гибридизацию их - так называемую художественную прозу? Невозможно, конечно, уклониться от ответа на этот вопрос, но, надо признать, Гумбольдт туг не удержался на занятой им принципиальной позиции. Если он считает, что исход от действительности (beide bewegen sich von der Wirklichkeit aus) есть принципиальная характеристика обоих видов речи, и само разделение исчерпывает этот принцип, то диалектически остается только одно: противопоставить действительности возможность и спросить, не является ли возможность, в свою очередь, исходным пунктом для нового еще, особого вида словесного творчества? Вместо этого Гумбольдт как будто санкционирует гибридную природу «художественной прозы» и определяет ее исключительно со стороны внешней. Проза, рассуждает он, не может ограничиться только изображением действительного с внешнею целью одного сообщения о вещах, без возбуждения каких-либо идей или ощущений. Тогда она не отличалась бы от «обыкновенной речи». Она идет также путями более высокими и располагает средствами глубже проникать в душу человека, возвышаясь до той «облагороженной речи», которая и является действительным спутником поэзии. Здесь работает не только отвлекающий рассудок, но все силы духа, и последний всегда здесь накладывает на речь отпечаток своего особого настроения: «языку сообщается нравственное настроение, и сквозь стиль просвечивает душа». Этой речи свойственна особая «логическая эвритмия», и лишь когда поэт слишком ей отдается, он из поэзии делает «риторическую прозу»167.

Получается странный результат: избыток «благородства» превращает художественную прозу в риторику, а поэтическое благородство такой речи создается логической эвритмией... Но в действительности и это рассуждение — замечательно, ибо оно наводит на целый ряд свежих мыслей. Все-таки Гумбольдт отметил особенный вид речи, состоящей в том, что она не является только изображением действительного, хотя он и сузил здесь

, Ibidem.

,ft7 Ibidem. S. 238.

понятие действительного, в явном противоречии с тем его понятием, где он же говорил, что подлинная поэзия исходит от действительности. Затем, пусть «облагороженная речь» — смутный и в то же время банальный образ, но образ «избытка» ее — четкая характеристика патетизма риторической речи. Наконец, указание на «логическую эвритмию» разве нельзя истолковать в том смысле, что патетическая риторическая речь, исходящая от «возможного», как морально-вероятного и рассудочно-мыслимого, тем и характеризуется, что ее эмоциональная нагруженность ложится прямо на логические формы, не прибегая к посредству внутренних подлинно поэтических форм?

Однако, если и раскрытие в неопределенном у Гумбольдта понятии «внутренней формы» слишком определенного логического смысла может показаться односторонней интерпретацией, то тем более может быть принято за таковую введение в учение Гумбольдта понятия внутренней поэтической формы. И все-таки мне представляется, что, поскольку первое понятие надо признать как бы вылущенным из запуганной оболочки его собственных не тонко расчлененных и не доведенных до конца мыслей, надо признать, что и для второго в идеях Гумбольдта можно найти если не прямое основание, то скрытый повод.

Место и определение субъекта

Для оправдания этого заявления вернемся еще раз к тому утверждению Гумбольдта, где различие языков ставится в зависимость от роли в них фантазии и чувства. Мы объединили выше (стр. 442) оба фактора в неопределенной «субъективности». Для уяснения мысли Гумбольдта эта неопределенность - достаточна, но для углубления его мысли и для извлечения из нее возможно полной проблематики нужно тщательно всмотреться в содержание, объединяемое этою неопределенностью.

Рассуждая об устойчивости интеллектуальной стороны в языке и приписывая ее «упорядоченной, прочной и ясной организации духа в эпоху образования языка»168, Гумбольдт противопоставил деятельности рассудка и понятиям фантазию и чувство, как силы, которыми создаются индивидуальные образования, отражающие, в свою очередь, «индивидуальный характер нации»169. В сущности этим уже намечается возможность различения от индивидуальных форм каких-то других, но также внутренних форм. Впоследствии170 Гумбольдт развивает свою

"ч Humboldt W. . Ueber dic Vferschiedenhcit des mcnschlichen Spraehbaues... § 11. S. 105.

Ibidem. '"" См.: Ibldem. § 20.

мысль о характере языков в связи с характером народов. Здесь внутренний характер языка, как бы душа его, нечто в языке «более высокое и первоначальное», не столько познаваемое исследователем языка, сколько чуемое (das Ahnden) им, противопоставляется грамматическому и лексическому строению языка - как бы характеру «прочному и внешнему»171. Внутренняя интеллектуальная основа этого грамматического постоянства есть сфера чистых логических форм, - как же понимать этот новый внутренний характер языка?

И здесь, как и раньше, Гумбольдт держится высокого философского стиля и не столько отдается психологическим и псевдопсихологическим объяснениям, сколько анализирует то, что дано в языке, как целом, в его объективной и идеальной конкретности. Он различает в нем Самом как бы две установки: в эпоху формообразования - на самый язык больше, чем на то, что он должен обозначать, но когда орудие готово, язык им пользуется, и действительная цель занимает подобаюшее ей место172. И вот именно оттого, как народный дух пользуется этим средством для своего выражения, язык и получает свой особый колорит и характер (Farbe und Charakter)173. Внешние, постоянные формы языка можно было бы назвать его организмом™. Организму языка противопоставляется его характер, отражающий характер индивидуальности в том способе (in der Art), каким она пользуется языком для его же целей. Индивидуальность предполагает и отдельное лицо, и пол, и возраст, и эпоху, и нацию, «объемлющую все оттенки человеческой природы»175. А указанная цель с наибольшей яркостью выражается в создании литературы, полностью отпечатлевающей в себе все виды индивидуальности, возникающей, когда возникает желание извлечь из потока мимолетной беседы сложившиеся в народе песни, молитвенные формулы, изречения, сказания, с тем, чтобы их сохранить, как память и как образец для подражания176.

Итак, из этого уже видно, что, 1, «характер языка» относится к внутреннему содержанию (Gehalt) языка в широком смысле противоположения этого содержания чисто внешней форме, 2, по отношению к самому этому содержанию, как такому, характер языка определяется так же, как своего рода форма, состоящая в «способе соединения мыс

n Ibidem. S. 205.

,?2 Ibidem. S. 203-204. Следует ли и теперь вслед за Гумбольдтом особо разъяснять то, что очевидно и само по себе, что указанные два момента не следуют по времени один в исключение другого, всегда бывает и то, и другое... и т.д. т Ibidem.

174 Ibidem. S. 205, 207.

Ibidem. S. 207. ,7h Ibidem. S. 206.

ли со звуком»177. В этих формах или «способах» отражается индиввду-aibHOCTb личности, эпохи, национальных особенностей178. И сами эти формы начинают быть некоторыми относительными постоянствами. Так, нация привыкает принимать общие значения слов одним и тем же индивидуальным способом (auf dieselbe individuelle Weise), сопровождать их сходными побочными идеями и ощущениями, вводя связи идей в одинаковых направлениях, пользуясь свободою словосочетания в одном и том же отношении179. Наиболее ясно это проявляется в литературе190, и в ней укрепляется, но и самые сырые языки являют те же особенности: в смелых метафорах, правильных, хотя неожиданных сопоставлениях понятий, в одушевлении силою фантазии лишенных жизни предметов181 и т.п.

Если бы язык употреблялся исключительно для нужд повседневной жизни, в нем не было бы такого разнообразия, какое в нем имеется, в выражении внутреннего чувства, личного воззрения и просто душевного настроения, многоразлично повышающего действие и значение слова182. «Кто приказывает срубить дерево, тот связывает с этим словом только мысль о данном стволе; совсем иное, когда это же слово, даже без всякого эпитета и добавления, появляется в описании природы или в стихотворении». Ни в понятиях, ни в самом языке, ничто не стоит обособленно, но связи только тогда действительно срастаются с понятиями, когда душа (das Gemuth) деятельна в своем внутреннем единстве, когда полная субъективность просвечивает сквозь совершенную объективность183. Тогда не упускается ни одна сторона, с которой предмет может оказывать воздействие, и каждое такое воздействие оставляет свой след в языке. Где живо такое взаимодействие заключенного в определенные звуки языка и все глубже проникающей внутренней композиции (die innere Auffassung), там дух неуклонно стремится внести в язык нечто новое и предоставить себя самого его обратному воздействию. А это предполагает, с одной стороны, чувство наличности чего-то, что непосредственно не содержится в языке, а восполняется духом под возбуждением языка, и, с другой стороны, стремление, в

Ibidem. S. 212. В сущности, эти слова повторяют общее определение «синтеза синтезов», но и этот термин имеет у Гумбольдта двойственное значение. В § 12 речь идет о «соединении звуковой формы с внутренними законами языка; здесь в § 20 - о соединениях, отражающих индивидуальности. Может быть, и здесь играет свою роль кантианство Гумбольдта; во всяком случае, оно позволяет и в первом применении термина говорить о «субъекте» - всеобщем или трансцендентальном. r Ibidem. S. 215. 179 Ibidem. S. 212. ш Ibidem. S. 213. w lbidem. S. 212. 147 Ibidem. S. 215, 216.