Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

Ср. интересную попытку вскрыть проблематику биографии, как предмета науки, в недавно вышедшей книге: Винокур г.о. Биография и культура. .: , 1927.

Когда мы переходим от художественного восприятия слова к его изучению, мы переходим в принципиально новую установку всего сознания и внимания, и это одинаково относится - к переходу от этого восприятия к субъекту в его объективации (вообще социальному феномену, предмету истории и социологии) и к переходу от него к объекту, в его субъективированной данности (как специфическому объекту, коллективному духу, предмету социальной психологии). Иное дело - перенос внимания, так сказать, внутри уже научного исследования: от объекта, как социального феномена вообще, к его субъекту. Сфера их бытия — одна, реальная действительность, но предметы — разные, разные смыслы, и разные должны быть методы изучения. Догматическая эмпирическая наука облегчает себе дело абстрактным разграничением задач двух научных областей и фактическим разделением труда исследования. В каждом поэтическом произведении мы имеем, с одной стороны, реализацию идеи и, тем самым, объективное сообщение о вещах, людях, мыслях и, с другой стороны, объективацию в нем субъекта, отношение субъекта к сообщаемому и к самим вещам, и через это субъективацию объективного содержания сообщаемого. Однако и эмпирическая наука сознает реальное единство обеих сторон, и отмечает преимущественный свой интерес то к той, то к другой стороне, так что она сама признает за ошибку такое трактование темы, которое в этих двух сторонах видело бы две абсолютные, а не коррелятивные сферы. Тем более в критическом философском анализе, всегда имеющем в виду свой предмет в полной конкретности, было бы недопустимо утерять коррелятивность и предметов, и заключенных в них проблем. Единственное средство соблюсти подлинность предмета состоит в том, что исследователь не должен отходить от своей данности, не должен переступать ее пределов. Нет ничего легче и обычнее, при анализе поэтического произведения, как перейти его пределы и начать обсуждение сообщаемого им содержания в связи с его действительными и возможными отношениями и условиями. И всякий знает силу этого соблазна, и совершал грех перехода от рассмотрения художественного произведения, как такого, к взгляду на него как на источник по истории форм общественной организации и быта организуемых коллективов. Подобным же выходом за пределы поэтической данности является такое рассмотрение экспрессивного содержания художественного произведения, которое ведет к изучению биографии автора и общих условий его существования, исторических и психологических. Без всякой натяжки можно уподобить такой трансцензус тому гипостазированию чистого сознания, которое создает из его критики Догматическую метафизику. Соответствующие переходы можно признать закономерными лишь при ясном сознании их цели и соверше

ния, а следовательно, и при сознательном отказе от изучения художественного произведения, как такого. И историк, например, быта, знающий и сознающий свои цели и пути, может рассматривать поэтическое произведение как свой источник. Равным образом, тот, кто изучает поэтические произведения как такие, может к иному памятнику быта подойти со своими целями и методами, и трактовать его как поэтическое слово. Требуется только, чтобы и у него было сознание своих принципиальных прав на это. В порядке предметном и методологическом это и есть установление своего предмета, поэтического слова, под регулятивным контролем неразрывности заключенной в нем корреляции.

Принципиальным основанием этого определения, и respective самоопределения, как мы сказали, служит требование: не выходить за пределы данности. Если мы в данном поэтическом произведении или совокупности их открываем объективное содержание и конституирующие его формы, мы в своем анализе не можем выходить за их пределы, например, к объясняющим условиям, причинам и т.д., пока ясно не поставим себе цели их абстрактного изучения в интересах для данного произведения внешних и запредельных. Объективность данного произведения исчерпывается им самим. И мы остаемся в нем, как бы глубоко мы в него ни проникли, как бы богатым ни оказалось то его содержание, которое не с первого взгляда было усмотрено в данном, а лишь медленно и постепенно раскрывалось в интерпретирующем анализе самой данности, как бы, словом, ни раздвигались пределы объективного смыслового контекста данности. Принцип - раздвижение пределов, а не выход за них. Отсюда - отмечаемое у поэтов расхождение их житейского и поэтического «мировоззрения». Нужно считать в порядке вещей, что мы открываем тем большее их расхождение, чем глубже проникаем в творимое (фантазируемое) содержание данного поэта. Заостряя это положение, мы могли бы сделать заключение: там и вообще нет поэта, где творческое мировоззрение адекватно житейскому. Не может быть такого положения, при котором поэт «И звуков, и смятенья полн», а его «Душа вкушает хладный сон»...209.

Все то же целиком относится к данности экспрессивного содержания. Субъективность данного поэтического слова исчерпывается им самим. Объективация субъективного идет вместе с субъективаци-ей объективного в едином осуществлении идеи поэтичности на основе сообщения некоторого смыслового идейного содержания, кон-

209 В порядке практическом я считал бы, однако, методологически оправдываемым изучение поэтического «мировоззрения» из сравнения его с биографическим, но все же при том ограничении, что в биографию мы, для данной цели, входим лишь настолько, сколько нужно для установления того, что мы определили как социальную относительность субъекта.

ституируемого его логическими формами, преображенного, однако, под руководством поэтической идеи, в отвечающее идеалу сюжетное содержание, согласно конституирующим его, в свою очередь, поэтическим внутренним формам. Объективация субъективного требует своего материального, знакового закрепления, которое для нас дано как внешне-чувственная материальная данность, отражающая на себе «сверхчувственные» особенности и характер обратившегося к нему субъекта. Так в данности единого материального знака, слова, воплощается и конденсируется единство культурного смыслового и субъективного содержания.

То многообразие, которое скрывается, respective, раскрывается, за данным чувственно-воспринимаемым знаком, как новая, понимаемая, уразумеваемая и чуемая данность, должно иметь своего выразителя в самом же знаке, в его существе. И, прежде всего, оно обнаруживается в двоякой функции знака. Он одновременно - знак понимаемого смысла и знак чуемой субъективности, как, равным образом, и знак особого между ними отношения, аналогичного и гомологичного его же отношению к смыслу. Таким образом, мы имеем его перед собою в двух качествах. Но в то время как в первом своем качестве он является термином отношения, через конститутивно-формирующие потенции которого мы и приходим к предметному смыслу - второму термину, во втором своем качестве тот же знак есть прямая принадлежность, признак, симптом субъективности, сопровождающей выражаемое в первом случае содержание. Отсутствие во втором случае особого конституирующего отношения210 заставляет решать вопрос о формах экспрессивного субъективного содержания иначе, чем вопрос о формах объективного смысла. Внутренние формы, руководимые реализуемой в слове идеей прагматического, научного, поэтического сообщения об объективных вещах и отношениях, в этом смысле также объективны. В экспрессивных же формах ничего не сообщается, в них лишь выражается, отражается, объективируется сам субъект в его субъективном отношении к сообщаемому. Внутренние формы вообще суть объективные законы и алгоритмы осуществляемого смысла, это - формы, погруженные в само культурное бытие и его изнутри организующие. В экспрессивных формах отпечатлевается лишь субъективность, прагматическая, научная, поэтическая, субъекта, а не осуществляемый в культуре смысл. И лишь когда субъект сам выступает как репрезентант, «носитель» смысла, он приобретает общую социально-культурную зна-

:ш Речь идет о непосредственном знаке, например звуке слова; замена его другим условным и произвольно выбранным знаком, условно-произвольная субституция знаков (графема, например, на место фонемы) есть процесс - интересный в других направлениях, но нового конститутивного отношения в структуру слова, как такого, не вводящий, и в нашем контексте - неинтересный.

чимость. Поскольку субъект не прямо сообщает о себе, как субъекте среди других объектов и субъектов, осуществляя вместе с тем некоторую культурную, научную или художественную идею, а пользуется для своего самовыражения своими естественными данными, своим естественным аппаратом движений и реакций, постольку область экспрессии характеризуется нами как область естественного выражения. Каково бы ни было социально-субъективное содержание такого выражения, по своей данности и по форме оно - естественно. Экспрессия значит здесь то же, что она значит, когда мы говорим о ней как о «выражении» естественных эмоций и реакций человека в его среде естественных раздражителей и возбудителей. Членораздельный возглас, как симптом боли, причиняемой ожогом или ушибом, ничем не отличается от прилива крови к лицу, дрожания поджилок и т.п. Нет заблуждения, в основе которого не лежало бы правильного наблюдения: до сих пор натурализм, как будто, прав. Но односторонность, так сказать парсельность, этого наблюдения - в том, что оно гипостазирует абстракцию. Конкретный социальный человек, как член общения, пользуется намеренно, - в целях общения и для выражения своего отношения к сообщаемому, — теми самыми артикулированными звуками, к которым он обращается для объективного сообщения. Он располагает даже специальным запасом артикулированных звуков, «слов» (?
– междометий, «частиц») для этой цели, но может воспользоваться и другими средствами естественного выражения эмоции: улыбкою, дрожью тела и голоса, самого звука, прерывистым дыханьем и звуком (заиканьем) и тд. Существенно, однако, везде - социальное намерение социального субъекта, о котором в естественной экспрессии не говорится. Это намерение его состоит именно в том, чтобы выразить (или скрыть) свое субъективное отношение к чему-либо. Оно само по себе имеет уже социальное значение, и возможно лишь в условиях общения211.

Резким различением и противопоставлением внутренних поэтических форм, в их соотносительности фантазии, как форм объективных и объектных, хотя и соответствующих лишь квази-предмету, идеалу, а действительный предмет преобразующих и отрешающих, - их противопоставлением формам экспрессии, как по преимуществу, если не исключительно, эмоциональным формам субъектного выражения, могут быть вызваны некоторые возражения, порядка чисто психологического. На них следует остановиться прежде, чем идти дальше. Эти возражения могут быть сделаны в двух направлениях. Во-первых, до

2,1 Всем сказанным я не выражаю никакого своего отношения, ни положительного, ни отрицательного, к вопросу о генезисе языка, - ничего фактического мне о происхождении языка не известно.

пустим ли такой разрыв «фантазии» и «чувства», объединяемых Гумбольдтом в одно понятие субъективности, и не затрудняется ли этим разделением анализ поэтического слова, где обе эти формы духовной деятельности запечатлеваются в едином творческом продукте, ибо фантазия движет чувством, в свою очередь, движимая им («впечатлением» от чего-нибудь). И, во-вторых, вообще, допустимо ли такое разделение, поскольку оно приводит к ограничению понятия субъекта, хотя бы и в аспекте социальной психологии, в конце концов, как бы одною сферою эмоциональности.

Первое замечание может быть подсказано привычною в психологии генетическою точкою зрения. Последняя бывает обеспокоена всякою дистинкцией не столько из-за самой дистинкции, будто бы разделяющей неразъединимое, ибо ясно, что различение носит исключительно аналитический характер, сколько из-за затруднений, вытекающих из каждой дистинкции для самого генетического объяснения. Последнее легко себя чувствует, пока «выводит» всякий называемый процесс из одного, внутренне нерасчлененного, синкретически-единого зародышевого комка. Но чем резче проводится грань между двумя процессами, тем труднее показать их реальное родство и свести их к одному зародышевому источнику. Самое простое положение, с которым свободно оперирует неискушенное школьною мудростью обыденное мышление, становится тогда неразрешимою проблемою. Мы привыкли думать и говорить, что «фантазия движет чувствами», а «чувство приводит в движение фантазию», или в этом роде, но все эти выражения теряют для нас смысл, если мы не допускаем изначального родства между этими двумя причинно связанными факторами.

Действительные или мнимые затруднения, перед которыми оказывается генетическое объяснение, вызывают беспокойство только у него самого. Для нас важнее знать, в чем собственно смысл или бессмыслица таких выражений, как «фантазия движет чувствами» и т.п., в контексте нашей проблемы об источниках и признаках субъективности в продуктах фантазирующей деятельности. Факт особой чувственной насыщенности образов фантазии и их способность вызывать всевозможные чувственные «впечатления», регулируемые законами формы и эстетическими мотивами, отрицанию не подлежит. И мы говорим поэтому о фундирующихся на фантазии чувственных переживаниях, независимо от того, отражают они участие субъекта в творчестве или нет. Мы только настаиваем, что сами по себе акты и формы фантазии -предметны, законы осуществления фантазирующего творчества -идейны, те и другие - объективно. Чувственная же нагруженность образов нами разделяется: это есть или чувственное обволакиванье со