Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
Шрифт:
Лишь на одном моменте, существеннейшем для эстетической проблематики, позволю себе остановиться. Как физик или психолог, с одной стороны, математик или логик, с другой стороны, не могли бы довольствоваться общей характеристикой их предмета, - эмпирического для первых и идеального для вторых, — так точно и для эстетика указание сферы его предмета, как области отрешенного бытия, и соответственно фантазирующего сознания, слишком обще и требует спецификации. Не всякое отрешенное бытие тем только, что оно -отрешенное, уже предмет эстетического наслаждения, как и не всякий образ фантазии - фундирующее основание для такого наслаждения. Например, простейшие геометрические фигуры могут быть «воображаемы» нами почти с чувственною наглядностью. Это, конечно, не есть чувственное «видение идеального», а только некоторая экзем плифи пирующая подстановка фантазируемого «случая» на место умозримого предмета. Бытие такой воображаемой фигуры есть бытие отрешенное, но от этого оно не становится непосредственным предметом эстетического восприятия. Нужно выполнение каких-то дополнительных требований, нужны новые даты и новые акты, чтобы сделать
эстетического сознания непосредственно к д стельности не возбуждается. Так, наши «грезы», например, о славном будущем, наши «мечтания», например, о героических подвигах, о способах отмщения за обиду и т.п. направляются на предметы бытия отрешенного и «фантазируют» нужные положения и обстоятельства, но предметом эстетического вкушения непосредственно не служат. То же самое относится, например, к «моделям», которые строит в своем воображении физик или химик и которыми он пользуется как вспомогательными средствами своей работы, но не как предметами эстетического рассмотрения. Нужен какой-то еще особый поворот сознания, чтобы, например, схему «строения атома» или картину работы демонов Максвелла рассматривать эстетически.
«Вывести» понятие эстетического из понятия отрешенного бытия так же невозможно, как невозможно его вывести из понятия, например, - что подчеркивает Гаман, - искусства. Подобное выведение означало бы, что у выводящего имеется уже какая-то готовая теория. Непредвзятое исследование должно получить определение эстетического предмета и эстетического сознания из анализа самого предмета и самого сознания. Тогда только это определение будет в строгом смысле положительным.
Может возникнуть мысль, что нужное, если не «выведение», то выделение эстетического из отрешенного вообще должно руководиться конечною «целью» конкретного эстетического переживания, именно «эстетическим наслаждением». Если бы, мол, мы знали природу последнего, то мы сумели бы определить, какие из отрешенных предметов удовлетворяют этому назначению, и нашли бы специфические признаки собственно эстетического предмета. Не по каким-либо принципиальным, конечно, соображениям этим путем как будто идут такие психологические теории, как теории «вчувствования», «сопереживания», «внутреннего подражания» и т.п. Методологическое противоречие такого способа решения вопроса очевидно: психологическое объяснение, само взыскующее принципиального оправдания, претендует на то, чтобы стать принципиальным основанием чистого предметного анализа и определения. Можно указать пример более тонкой, непсихологической попытки осуществить ту же идею, в статье Морица Гейгера о феноменологии эстетического наслаждения (1913). Задача автора ясна, и он сам признает, что следовало начать с анализа самого предмета эстетического, но не делает этого. И вот, несмотря на тонкость и продуманность его анализа, статья в общем остается неубедительной, а его обращения «по дороге» к указаниям предметных особенностей эстетического не столько убеждают, сколько кажутся требующими оправдания антиципациями. Трудно
уйти от впечатления, что автор не вполне освободился от психологических внушений.
Итак, нужно идти путем прямым и методологически строгим. Как ни убедительны указания современных искусствоведов на то, что области эстетического и искусства отнюдь не совпадают, а суть только частично налегающие друг на друга круги, тем не менее, по соображениям, выше уже отмеченным, мы имеем методологическое право, в поисках эстетического, исходить от анализа искусства. Сопоставление искусства со сферою отрешенного предмета может теперь подвинуть нас вперед. В каком направлении, это легко видеть из сопоставления, с другой стороны, «подражания», как функции воображения, с отрешенным бытием, как оно дается нам в искусстве.
Дело в том, что современные философские реалисты в поисках «естественной картины мира» и феноменологи в поисках непосредственной данности воспринимаемой действительности сильно упрощают проблему действительности, обращаясь к действительности только «природной». На самом деле, окружающая нас действительность prima facie именно действительность не «природная», а «социальная», «историческая», «культурная». Упрощенная апелляция только к «природе» поддерживается теорийкою, за которую много было бы дать грош, будто от «природного» мы дойдем и до «исторически-культурного», ибо, мол, история сама развилась в природе. Философские головы, набитые мыльною пеной милевской логики, до сих пор не могут объять, как можно, обратно, толковать природу в социально-культурном аспекте. Их крошечное воображение не может подняться выше того места, на котором утверждение, что история есть не что иное, как окружающая нас действительность, предполагает понимание «истории» в каком-то «самом широком смысле», когда под «историей» разумеется и «естественная история».
Но оставим неразумие в покое, обратимся к делу. Что такое все те «яблоки», «деревья», «чернильницы», «лампы» и всякого рода утен-зилии, на которых изощряется философское глубокомыслие, как на «примерах» вещей действительного мира, вещей «физических», например, в противоположность психическим? Нетрудно видеть, что эти вещи, прежде всего, так или иначе приобретены философом, т.е. куплены, выменены, получены в подарок и т.д., затем они кем-нибудь произведены, сделаны, взращены и т.д., пущены в оборот как товар, как предмет потребления, пользование ими определяется тем или иным обычаем и нормою права, наконец, в них вкладывается не только труд, но и творческая фантазия
производителя того или иного культурного вкуса и уровня и т.д., и т.д. Чтобы добраться до их «природных» свойств, надо весьма обкорнать их конкретную действи-ях
цельность. Их «естественность» есть весьма условная часть действительного целого и абстракция от конкретного. Если, далее, не следовать другой еще теорийке и не объявлять наперед, что все эти не «физические» свойства вещей суть свойства «психические», то остается признать, что мы имеем дело с sui generis предметом, определение которого противопоставлением «естественной истории» истории не-ес-гественной отнюдь не получается.
Предмет социальный, как предмет социального обихода, жизни, употребления, всегда есть некоторое орудие или средство. «Самодовлеющего» бытия такой предмет существенно лишен. Любой предмет «культуры» как предмет социальный, не в своем значении, а в своем бытии есть также «средство» и потому не самодовлеет. Но орудия культуры, как орудия принципиально духовного бытия или, что то же, бытия духовного творчества, никакого бытия, кроме духовного, также иметь не могут. Как орудия и средства они суть только «знаки», самодовлеющего бытия не имеющие, но указующие на таковое и через это приобретающие собственное значение. Указываемая ими самодовлеющая область «смысла» и есть область отрешенного культурного бытия, в том числе и область искусства. Знаки как «выражения» суть «подражания», «воплощения», «запечатления» и т.д. подлинной духовности. Отвлечемся от нее, мы получим просто социальную вещь, товар - полотно, бумагу, краски и т.п., они — орудия, но не «знаки», не «выражения». Социальное значение их сохраняется, культурное - пропадает: письмами Толстого можно так же жарко натопить «печурку», как и газетными листами или архивами охранки, полотном Рубенса можно воспользоваться как брезентом, а в скрипку Страдивариуса запрятать от полицейских ищеек аннулированные бумаги... И все-таки в результате всех этих операций вещь не становится еще «естественною», г.е. не духовно, а природно самодовлеющею — входящею как звено в причинно-необходимый ряд и только.
Не входя в элементарные тонкости существенно необходимые для сколько-нибудь углубленного рассмотрения вопроса, отмечу только самое первое, бросающееся в глаза разделение. Окружающее нас действительно бытие есть или бытие самодовлеющее или бытие орудия и «знака». Отрешенное бытие в силу уже указанных свойств отражает на себе то же разделение. Искусство в своем бытии есть «знак», «подражание», «передача», «выражение». Эстетический предмет как предмет отрешенного бытия есть, в первую голову, предмет культурный, «знак», «выражение». Это есть бытие отрешенное, но не самодовлеющее, а, скажем, сигнификативное. Но всякое ли сигнификативное отрешенное бытие есть ео ipso предмет эстетический и всякий ли момент в самой структуре этого бытия есть момент эстетический?
Другими словами, подошли ли мы к последней спецификации эстетического?
Прежде всего, самые термины «знак» и «выражение» — многозначны. Не входя в нужные здесь различения, - (что читатель может найти в других моих работах, в частности см.: Эстетические фрагменты), - констатирую только, что тот «знак», с которым мы имеем дело в искусстве, есть знак, которому корреспондирует смысл. Слово, словесное выражение, есть тип и прототип такого рода знака. Все искусство в этом смысле «словесно» и «осмыслено». Но, с другой стороны, «словесное выражение» не только осмыслено, оно в то же время экспрессивно. Искусство не только «передает» смыслы, но отображает также душевные волнения, стремления, реакции. Оно не только социальная вешь и, как такая, средство, но также культурная «ценность», будучи индексом и как бы «составною частью» основной культурной категории, — противопоставляемой социальной категории «только веши и средства», - «самоцели», «лица», «личности». Как такой индекс и как составная часть культурного самодовления, искусство приобретает некоторые формальные признаки самодовлеющего «природного» бытия. Было бы грубою ошибкою допустить здесь на этом основании отожествление, - как делают, когда не умеют отличить, например, индивид, как органическую категорию, от личности, категории культурной. Самодовление лица и экспрессии, как его индекса, toto genere иное, чем самодовление природно-необходимо-го явления. Художник как такой — это относится и ко всякому культурному лицу как такому, - не высшая порода обезьяны и также не «гражданин» или «товарищ». В своем культурном бытии как таком он сам «выражение» некоторого смысла, а в то же время и экспрессия, т.е. составная часть некоторого sui generis бытия.
Чтобы получить последнюю спецификацию искусства, как возможного предмета эстетического сознания, необходимо раскрыть и анализировать структуру самого искусства как выражения. Эта завершительная работа философии искусства и раскроет те моменты в структуре «выражения», которые являются носителями эстетического. Только теперь эстетика как философское учение может раскрыть на этом материале соответственную структуру эстетического сознания (соответствующий анализ структуры поэтического слова мною сделан в упоминавшихся Эстетических фрагментах. Выпуск II и III)
Если мы теперь с указанною целью обратимся к самим искусствам, мы заметим, что в то время как, например, музыка есть искусство по преимуществу «самодовлеющее» и экспрессивное, - в чем, кстати, особая сила и иррациональность музыкального действия на нас как эстетического, так и не-эстетического, — напротив, поэзия
по преимуществу сигнификативна. Изобразительные искусства не так ярко отражают противоположность этих значений «выражения», потому что они преимущественно «показывают» «вещи», их функции соответствуют номинативной функции слова, — как «выражения» они, действительно, суть изображения. Это - язык, слова которого суть собственные имена и где нет слов для обозначения общих понятий: «человек вообще», «природа вообще» и т.п.