Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

1 Ibidem. § 22. S. 309. Ср. у Ф. де Соссюра определение языка (la langue), как «нормы исех других проявлений речи (le langage)». Saussure de Cours de Linguistique Genorale. Paris, 1916. P. 25 и характеристику его, как «формы, а не субстанции» (elle est une forme et поп une substance). Ibidem. P. 157, 169.

' Humboldt W. v. Ueber die des menschlichen Sprachbaues und ihrcn Einfluss auf die geistige Entwickelung dcs Menschcngeschlcchts / Ed. Pott A.F. Bri., 1876. S. 88. 14 lbidem.§ 12, §21.S. 259 f.

Канта можно объяснить тенденцию Гумбольдта придавать этим категориям лишь субъективно-предметное значение, а в связи с этим и то, что он толковал логическое в терминах «чистого» (не только от чувственности, но и от языкового выражения) мышления. Как увидим ниже, многие неясности учения Гумбольдта проистекали именно из этого отвлеченного понимания актов мышления.

Если названный синтез есть специфический акт языкового сознания, то в конкретном анализе языковой структуры, какие бы «мелкие» или «крупные» члены ее мы ни рассматривали, мы необходимо встретимся с обнаружением этой специфичности. Гумбольдт дал блестящее выражение этой мысли уже в статье «О сравнительном изучении языка». «Язык, - говорит он, - в каждом моменте своего существования должен обладать тем, что делает из него некоторое целое». В человеке, продолжает он, объединяются две области, которые могут быть делимы на обозримое число устойчивых элементов, но которые в то же время способны связываться друг с другом до бесконечности. «Человек обладает способностью делить эти области, духовно с помощью рефлексии, телесно с помощью артикуляции, и вновь связывать их части, духовно в синтезе рассудка, телесно в акцентуации, которая объединяет слоги в слова и слова в речь.---

Их взаимное проникновение может совершаться только с помощью одной и той же силы, а последняя может исходить только от рассудка». Очевидно, разгадка этого «взаимного проникновения» есть разгадка специфичности синтеза в «единстве единств» и вместе разгадка самого языка, как конкретной формы сознания. Трудности, которые стоят здесь перед Гумбольдтом: объединить в синтезе рассудка две «области», из которых одна есть область того же рассудка (как способности «понятий»), а другая ему принципиально гетеро-генна, суть те же трудности, которых не мог преодолеть Кант, когда хотел в синтезе трансцендентальной апперцепции, т.е. в синтезе рассудка, объединить рассудочные категории и гетерогенные им чувственные созерцания. В обоих случаях одно из двух: либо объединяющая синтетическая деятельность не специфична, либо анализ не доведен до конца, и если, например, синтетическая деятельность есть деятельность именно рассудка, т.е. словесно-логическая, то «область» чистых значений есть область особого специфического порядка. И нельзя, следовательно, в последнем случае отожествлять «значение» и «понятие», ибо последнее, в своем законе и акте образования, и есть не что иное, как подлинный синтез синтезов, последний синтез, совершаемый языковым, словесным сознанием и в нем самом; более

20 Humboldt W. . Uebcr das vergleichende Sprachstudium... (читано в Академии Наук 29 июня 1820 г.) // WW. В. 111. 1843. §§ 4, 5. S. 243-244.

высокого синтеза для него не существует, так что само требование его есть уже софистическое домогательство.

Гумбольдт отвергает первую часть дилеммы, вторую, однако, представляет себе в иной возможности, более подходящей к представлениям его времени. Приняв специфичность единого языкового синтеза как специфичность языкового сознания и не замечая, что это именно и есть область логического сознания, или, что - то же, не замечая, что специфичность синтетического языкового сознания состоит именно в его логичности, Гумбольдт область «понятий» изображает как область отвлеченно-логическую, концептивную, а не как область живого и конкретного слова-логоса, т.е. оформленного, не только внешне, но и внутренне, содержания-смысла. Поэтому для Гумбольдта мышление как такое имеет свои (логические) формы, отличные от форм языковых, в частности грамматических. Тем не менее эти формы имеют для языка свое особое значение, поскольку грамматические формы можно рассматривать как то или иное применение форм логических, чисто мыслительных21. Вопрос о «применении» здесь возникает только вследствие того, что область отвлеченных логических «понятий» возводится в самодовлеющую систему, от которой должен быть найден переход к живой языковой деятельности. В таком виде вопрос возникает искусственно, и, следовательно, трудности разрешения его непреодолимы. Такого вопроса вовсе не существует, пока мы не теряем из виду существенно конкретного бытия логической формы в языковой конституции смысла22. Примем всерьез положение, что и самый последний, далее неразложимый языковой элемент содержит в себе все то, что содержится в любой развитой форме языка, тогда ясно, что, если в последней мы констатируем органическую наличность логического, оно должно быть и во всяком элементе. И обратно, если оно устранимо из последнего, и притом так, что его языковая природа не разрушается, оно безболезненно устранимо и в целом языкового тела. Дело, по всей вероятности, так и обстояло бы, если бы слова были только «именами», а не были бы в то же время знаками смысла23. Смысл имеет неодолимую потребность воплощаться материально, почему идеалисты и говорят иногда, что он воплощается в вещах природы. Но если бы смысл воплощался только в вещах природы, как они нам даны, когда мы состо

:' См.: Ibidem. S. 49, 92, 44-45. Ср.: Humboldt W. . Ueber das Enlstehcn der grammatischcn

Formcn usf. // WW. III, особ. S. 277-296; также ср.: Sieinthal . Die Sprachwissenschaft

Wilh. v. HumboloTs und die HegeFsche Philosophie. Brl., 1848. S. 105.

l) Действительная проблема, как мы убедимся, состоит, обратно, в «применении», как

Употреблении звуковых форм для обозначения предметов и содержаний.

м Ср.; PottA.F. Ор. cit. S. CCLXIII ГГ.

им простыми созерцателями природы, его формы не были бы логическими формами, а были бы лишь законами природы. Смысл жаждет и творческого воплощения, которое своего материального носителя находит, если не исключительно, то преимущественно и образцово, в слове. Именно развитие и преобразование уже данных, находящихся в обиходе форм слова, и есть творчество, как логическое, так и поэтическое.

Может быть, именно мысль о последнем была одною из помех для Гумбольдта к тому, чтобы в самих языковых формах признать формы логические. Ибо чисто языковое многообразие поэтических форм как будто прямо противоречит единообразию логических форм мышления. Единообразие последних Гумбольдт понимал, можно сказать, абсолютно, так как, хотя он говорит о «сравнительном единообразии» в этой области, однако, возможное «разнообразие» он приписывает только «промахам» да влиянию чувств и фантазии, т.е. факторам именно не-логическим. Но как раз в сфере поэтических форм этим факторам, по-видимому, принадлежит определяющая и законная роль. Из этого делается вывод, во-первых, что многообразие поэтических форм определяется психологически («образы»), а не конститутивно («тропы», «алгоритмы»), а во-вторых, что отдельные языки по-особому запечатлевают это чисто психологическое многообразие. Следовательно, в целом, там, где есть многообразие языковых форм, мы имеем дело с особыми формами, - соотношение которых с «чистыми» мыслительными формами и составляет проблему. Насколько эта проблема искусственна применительно к логическим формам, настолько же она искусственна и применительно к формам поэтическим. Только источник этой искусственности в обоих случаях разный. В первом случае - неясные философские предпосылки, во втором - чрезмерное давление эмпирии и психологии. Психологическое и эмпирически-языковое разнообразие не исключают единства законов, методов, приемов, и образование поэтических языковых форм должно толковаться не в исключение из словесно-логических форм, а в последовательном согласовании с ними. Только при этом условии «синтез синтезов» будет не искусственным объединением насильственно расторженных областей, а подлинным органическим единством: уходящих в глубину смысла корней и многообразно расцветающих над поверхностью индивидуальных звуковых форм. «Внутренние формы» языка тогда - не место искусственной спайки гетерогенных единств, а подлинная внутренняя образующая и пластическая сила конкретного языкового тела. Гумбольдт отмечает, между прочим: «Язык состоит, наряду с уже оформленными элементами, совершенно преимущественно также из методов продолжения работы духа, для которой язык предначертывает путь

и форму»24. Эти методы, формирующие словесно-логические формы, эти формы форм, подлинные внутренние формы, именно, как законы образования слов-понятий, и связывают в общее единство единства звуковых форм, не с единствами отвлеченных понятий, однако, а с предметным единством смыслового содержания.

Если мы теперь обратимся к анализу смысла второго из объединяемых единств - к звуковым формам, мы откроем в объяснениях Гумбольдта данные и поводы для интересных и поучительных выводов, хотя вместе с тем еще раз убедимся, что Гумбольдт, располагая ответом на действительную проблему единства языкового сознания, заботится о решении вопросов искусственных и фиктивных.

Звуковые единства или звуковые формы, - если мы станем при рассмотрении их переходить от языка к языку, - дают поражающее разнообразие, подводимое, однако, в каждом отдельном языке под известную закономерность. В этом смысле Гумбольдт характеризует звуковую форму как подлинный конститутивный и руководящий принцип разнообразия языков25, и готов искать в ней основание для установления типов языков и для их классификации. Но звуковое разнообразие, как констатирует сам Гумбольдт, есть, прежде всего, «содержание», — как же оно сочетается в единство формы и становится конститутивным принципом? Гумбольдт опять-таки, по-видимому, по аналогии с кантовскими формами чувственного созерцания, готов также допустить своего рода априорную форму созерцания, играющую по отношению к языку роль аналогона пространству и времени, и отличную, следовательно, от категорий чистого мышления. Эту форму можно признать в устанавливаемом им понятии «чистого артикуляционного чувства»26. Если освободить это понятие от субъективистического кантовского толкования и признать в артикуляционном чувстве своеобразное переживание, имеющее свой предметный коррелят в чувственных формах звуковых единств, то в последних, действительно, мы можем видеть конститутивную основу, вносящую порядок и закономерность в многообразие звуковых явлений языка.

Гумбольдт раскрывает нам мысль капитальной важности, когда он, допустив наличность чистого артикуляционного чувства, и каждый отдельный артикуляционный звук рассматривает как некоторое «напряжение души»27, определяемое его прямым «назначением»: выразить мысль, в отличие от всякого животного крика и даже музыкального

4 Humboldt W. у Ueber dic Vferechiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ihrcn Einfluss auf die geistige Entwickclung dcs Menschengcschlechts / Ed. Pott A.F. Brl., 1876. S. 75. " Ibidem. S. 63-64, 99. :f tbidem. S. 96. " Ibidem. S. 79.

тона. В артикуляционном звуке, по словам Гумбольдта, воплощено «намерение души породить его»28, намерение, в свою очередь, определяемое отношением порождаемого звука к какому-то смыслу. Артикуляционное чувство — не простая способность артикуляции, констатируемая в качестве присущей человеку физиологической особенности, а это есть принципиальное свойство языка, как орудия мысли находящихся в культурном общении социальных субъектов. Слово и со своей звуковой стороны не рев звериный и не сотрясение воздуха, а необходимая интенция сознания, из его конкретного состава не исключимая иначе, как в отвлечении. Артикуляционный звук, как часть слова, — с точки зрения изложенного, - и со своей материальной стороны, как содержание, уже не может рассматриваться в качестве случайного адъюнкта осмысленного слова, а выступает, как в себе самой также осмысленная («назначение») чувственная дата слова.

Все это важно, прежде всего, критически. Последовательно проводимая Гумбольдтом социальная точка зрения на язык углубляется здесь принципиально. В его идее артикуляционного чувства заключается не только априорное возражение против теории языка как животного крика, но и вообще против всяких психологических теорий, основывающих свои объяснения на ассоциациях, аналогиях и т.п. Когда Гумбольдт говорит, что язык необходимо существует для самой возможности образования понятий, для их объективирования и опредмечения, а иначе мы не имели бы даже конкретной живой «мысли», он еще оставляет место для психологического объяснения самих понятий и их образования. Но когда он вводит понятие «чувства артикуляции», как сознания идеальной закономерности, как «правила» образования фонетических сочетаний, превращающихся в морфемы лишь благодаря наличию этого правила и соблюдению его социально определенным субъектом, всякое рассуждение о происхождении его из ассоциаций и апперцепции теряет свою убедительность перед лицом самостоятельности и первичности названного правила. Равным образом, анализ звуковых форм языка, как форм сочетания (Gestaltqualitat) акустических дат, может иметь значение для изучения языка, как социального факта, лишь при условии раскрытия в этих формах указанного «намерения» или «назначения»; в остальных случаях они остаются проблемою психологического и вообще естественно-научного рассмотрения. В особенности легко уловить здесь принципиальное углубление социальной точки зрения на язык, если вспомнить подчеркиваемое Гумбольдтом постоянное давление готового языка, традиции на творческое языковое сознание. В области звуковых форм оно, между прочим, сказывается в давлении уже готовых