Испытание временем

Слабый, дрожащий голос плаксиво затягивает: «Чубарики-чубчики…» Эхо откликается бодрой песней. Шимшон поет. Песня его звучит восторгом, радостью неведомого, но близкого счастья. Он напрягает все силы, чтоб вспорхнуть над гущей звуков и поразить улицу своим звонким голосом. Длинная, до пят, шинель затрудняет движения, фуражка надвигается на уши. Шимшон не унывает, шагает легко и уверенно, легче и уверенней остальных. Споткнувшись, он быстро выпрямляется, ловко отбрасывает назойливую полу и бодро ступает дальше.

Слева идет взводный, пожилой солдат с четырьмя георгиевскими крестами на груди. Глаза прохожих устремлены на него. Ему завидуют. Счастливейшие из них готовы с ним поменяться, отдать ему все блага за право называться кавалером четырех степеней… Эти завистливые взгляды скоро будут устремлены на него, Шимшона. «Семнадцатилетний герой! Кто это?» — спросят прохожие у Ицковича. Он улыбнется и скажет: «Сруль Липский». Так и скажет. Что, если он в самом деле его так назовет? Ведь это не шутка, все ордена и заслуги Шимшона отойдут к какому-то Срулю Липскому… Странная причуда у Ицковича — окрестить его новой фамилией! Почему он должен откликаться на чужое имя? Как узнают его под этим именем друзья и враги?..

С правой стороны шагает молодой солдатик. Лицо его сияет, он восторженно улыбается, ноги подпрыгивают, сбиваются с ритма, а руки странно ходят взад и вперед… Вокзальные ворота раскрываются, оркестр играет «Боже, царя храни». Все поют. Один взводный не поет, стоит хмурый; губы сомкнуты, глаза суровы…

Железные ворота замыкаются; их осаждают женщины и дети. Они голосят, причитают, плачут навзрыд…

Поезд прорезает снежную равнину и с разбегу уходит в лес. Молодые дубки бросаются врассыпную, передние ряды — вправо, задние — влево. У поверженной березки мелькает серый зверек и тонет в снегу… За лесом снова поле, долгая волнистая степь, ведущая через холмы и долины к вершинам доблести и славы.

В теплушке все давно расположились на нарах. Одни лежат, другие закусывают, некоторые расселись вокруг чугунной печки, курят и разговаривают. Кто-то затянул песенку, и молодой солдатик пляшет под нее. Он устал, тяжело дышит, уши его пылают, крупные капли пота выступили на лбу и подбородке. Взводный снял шинель, расстегнул ворот гимнастерки и, сумрачный, следит, как солдат Кузьмичев прочищает решетку печи. Шимшон любуется своим командиром, георгиевским кавалером всех степеней: у него черная вьющаяся бородка, худое, бледное лицо и высокий белый лоб. Его зовут Израиль Бык.

Вот он смотрит куда-то вдаль, как будто сквозь стены теплушки; густая бровь почти закрыла его левый глаз. Лицо сосредоточенно, как у человека, решающего трудную задачу. Широким жестом он вытирает с лица пот.

Вот он — герой! Крепкая, волосатая грудь, широкие крутые плечи и большая львиная голова с космами черных волос. В движениях — сила, в голосе — решимость…

— Сукин сын каптер, ни одной тесемки на подштанниках, — говорят на нарах.

— Чего захотел! У меня вон штаны без единой пуговицы…

Шимшону нет дела до этих жалоб. Восхищенный его взор устремлен на взводного. Этому не до мелочей. Мысли его, должно быть, на поле брани — там, где знамена реют в бою…

— Ложки щербатые, махорки не хватает, недодают, сволочи, на базар все тащат…

— Жиреют на солдатской кровушке…

Взводный поднимает голову, закрывает глаза и сильно закусывает губу.

Кузьмичев откладывает кочережку и тихо берет командира за плечо:

— Будет, Израиль, не надо…

Взводный поднимает тяжелые веки и устремляет на него злые, напряженные глаза.

Солдатик продолжает плясать, никто больше не подпевает ему, он прыгает, как исступленный, бледный, с вытаращенными глазами и заострившимся носом. Вдруг он останавливается, переводит дух и надрывно кашляет.

Пальцы командира вонзаются в собственную руку, они комкают, терзают ее, и розовые лунки выступают из-под ногтей.

Кузьмичев укоризненно качает головой и размыкает его сомкнутые руки:

— Будет, Израиль, говорят тебе, не надо…

Солдатик подходит к взводному и шепчет:

— Пошли плясать, вдвоем веселей…

Лицо командира гневно, кулаки сжаты. Солдатик смотрит на него и хохочет.

— Иди своей дорогой, — с деланной суровостью говорит Кузьмичев.

Упрямец не отходит, он держится за бока и хохочет. Взводный скрежещет зубами, брови его перекосились.

— Не слушай ты его, — умоляет Кузьмичев командира, — дай ему свое отплясать, горе свое высмеять… Видишь, не в себе человек…

Ласковая рука гладит руку взводного.

— Пусть его, Израиль, пляшет. Смеется — и ладно… Пусть радуется…

Поезд подходит к станции, с платформы доносится «ура», и зычный голос выкрикивает: «Да здравствует наша доблестная армия!» Снова снежное поле, долгая волнистая степь, ведущая через холмы и долины к вершинам доблести и славы.

Солдатик не унимается, как будто сам себя тешит. Взглянет на сурового командира и прыснет. Окинет взглядом Кузьмичева и начнет хохотать…

На нарах молчат, никто не остановит, не упрекнет его.

— Голубчик Израиль, — мягко просит Кузьмичев, — не слушай ты, не гляди… Пройдет это…

Взводный сильнее стискивает челюсти и прячет под нависшими бровями глаза.

Солдатик больше не смеется. Обессиленный пляской и хохотом, он только ухмыляется, скалит зубы и смотрит на командира. Кузьмичев тревожно следит за обоими и вдруг, словно чего-то испугавшись, уходит в дальний угол вагона. Так спасаются от грозы после первой вспышки молнии.

Взводный выпрямляется; высоко взлетают его руки и еще выше — оглушительный рев:

— Ма…л…л…л…ча…ть!..

Солдатик болезненно усмехается, склоняет голову и умолкает.

На нарах по-прежнему спокойно. Кузьмичев сокрушенно качает головой, но не двигается с места.

— У…у…бью!.. За…ду…ш…ш…шу!..

Теперь Кузьмичев возвращается и усаживает взводного:

— Ну ладно… Покричал — и хватит… Пусть его!..

Испуганный Шимшон отодвигается в сторону, со страхом смотрит на взбешенного командира и вдруг чувствует на себе его взгляд.

Гнев спадает, брови выпрямляются, разжимаются стиснутые зубы… Взводный долго молчит и, облокотившись, смотрит вдаль.