Испытание временем

— Скажите мне, Люся, почему вы здесь… то есть… почему не с ним, вот с этим, женихом вашим? Почему вы не уйдете отсюда, ведь вы его любите?..

Она опускает глаза и молчит.

— Он не возьмет вас теперь?.. Хотите, я поговорю с ним? Увидите, он согласится…

— Возьмет, не беспокойтесь, я за него сама не пойду.

Шимшон удивленно смотрит на нее и задумывается.

— Вы полагаете, — продолжает она, — что Мозес лучше Кивки? Они не выпустят меня из своих рук. Я приношу им хороший доход. Они убьют его, если он женится на мне… Он достаточно пострадал уже…

Она гладит Шимшона, прячет пальцы в его волосах и говорит вполголоса:

— Моя покорность спасает его. Яша думает, что я смеюсь над ним… Пусть думает. Мне жизнь его дороже его любви…

Шимшон сурово сдвигает брови.

— Мне нужно поговорить с вами, — холодно и решительно начинает он, — садитесь и выслушайте меня. Я знаю вас давно. Ваше имя не Люся, вы Мария Безродная, невеста Залмана из Сычавки…

Смущенная переменой и неожиданным допросом, она отодвигается от него.

— Неправда. По документам я Лия Файнгольд…

Какое это имеет значение, пусть называет себя как угодно.

— Я хочу спасти вас… Вам угрожает опасность…

Лицо ее искажается испугом.

Шимшон видит перед собой Мозеса, его кроваво-красный язык, выползающий изо рта, и, исполненный омерзения к нему, шепотом говорит:

— Бежим отсюда, Мария. Они вытянут из вас все соки. Не смотрите, что я молод, у меня сил хоть отбавляй, я три пуда удерживаю на одном плече.

— Чего вы от меня хотите? — недоумевает она. — Какая опасность? Кто угрожает?..

Лицо ее бледно, глаза утратили покой.

— Подумайте, Мария, Мозес требует, чтобы я обирал вас, не оставлял вам ни копейки…

— А вы не обирайте. Какая же тут опасность?.. И зовут меня не Мария, а Люся…

Она не поняла его, ведь ей придется торговать собой. Как это ей объяснить?.. Ему стыдно, язык не поворачивается.

— Я не хочу этого, Мария, я люблю вас… Вы будете моей женой…

— Женой? — хохочет она. — Какой же вы муж?.. Бросьте глупости, раздевайтесь лучше.

Она быстро сбрасывает с себя кофточку, туфли и снова привлекает его к себе.

— Скорей же, голубчик, скорее… Мадам в любую минуту может постучаться… Раздевайтесь же, не один вы у меня сегодня.

Шимшон не двигается с места.

— Я люблю вас, Мария… Не делайте этого… Я буду ухаживать за вами, трудиться для вас…

— Хорошо, хорошо, ухаживайте, трудитесь… Откройте глаза… Что с вами?

— Мне стыдно, наденьте кофточку… Не смейтесь надо мной, Мария…

Она хохочет, кружится по комнате и смеется; раздетая, тянет его к розовой занавеске, закрывающей кровать, и шепчет ему нескромные слова.

Шимшон резко вырывается из ее рук и гневно кричит:

— Не смейте так разговаривать… Разыгрывайте мадам Гельфенбейн, не меня! Одевайтесь!..

Она пристально оглядывает его, плюет и грубо ругается:

— Фраер паршивый! Сопли вытри!.. Молоко на губах не обсохло!..

Крепкая рука выталкивает его за дверь.

Он сдвигает шапку набок, зачесывает волосы за ухо и спокойно уходит.

Теперь он, по крайней мере, ей ничем не обязан, пусть Мозес как угодно расправляется с ней…

ШИМШОН ПОЕТ «БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ»

Гордая Ева надавала Кивке-красавцу пощечин и прогнала его. Оскорбленный любовник поклялся отомстить. В ту же ночь ее обокрали, унесли все пожитки и сбережения. Хозяйка отказала ей в квартире, и она без копейки оказалась на улице. Изнуренная и продрогшая, Ева стала часто заходить в трактир, согревалась чаем, молчаливая и неподвижная. Глаза ее слипались, щеки розовели, и с них медленно сходила синева. Кивка-красавец не знал пощады, он грозил придушить всякого, кто осмелится протянуть руку помощи. Она не могла больше появляться у гостиниц, встречаться с мужчинами, затравленная Кивкой и сворой его друзей.

Третий день в трактире только и говорят о Еве. Наконец-то ее сломили, гордую и кичливую красавицу. Заносчивая проститутка, она браковала мужчин, как девушка женихов, издевалась над богатыми людьми, словно не было женщины красивей ее на свете. Они ходили за ней табунами, выслушивали ее насмешки и исполняли ее прихоти. Теперь она пьет чай без сахара и едва держится от голода на ногах.

Мозес издали оглядывает Еву, черные глаза его впились в нее. Она не обращает на него внимания. Он облизывает губы и опускает голову. «Нет так нет, — говорят его опущенные веки, — подождем…»

— Она умрет, но не протянет руки, — шепчет Мишка Турок, — такие бросаются под поезд…

И Шимшон видит голую, выгоревшую степь, обложенную осенними тучами. Телеграфные столбы и рельсы уходят вдаль. На горизонте встает человек, одинокий в мертвой степи. Он растет и вытягивается, как вечерняя тень. Это — Ева. Она выходит на равнину, огромная и строгая, как монумент, медленно ступает наперерез дороге. Встречный ветер гонит ее прочь, треплет ее одежду, толкает в грудь и хлещет в лицо дождем. Шаг ее тверд, она опускается на колени и кладет голову на рельс. Ветер замирает, и над степью проносится поезд… Бегут мгновения, минуты, часы. Ева все еще на коленях, а поезду конца не видно. Тучи давно расступились, а по отцветшему полю все катятся вагоны…

— У нее гордые руки: такие женщины не просят, — говорит кто-то близко.

Шимшон вздрагивает, открывает глаза и видит Еву на прежнем месте.

— Свалится где-нибудь на улице, — качая головой, говорит Турок. — Кивка ее никому не уступит…

…Поезд промчался, рассеченная степь слилась воедино, стянулась длинными стальными рубцами. Ева поднимает голову, встает и медленно отходит от дороги. Она идет по шумным улицам города. Все бегут, торопятся, одна Ева спокойно шествует по мостовой. Ее окликают; полицейский преграждает ей путь, обнажает шашку… «Расступись, — кричит Кивка, — сейчас она свалится. Не смейте трогать ее, она моя!..» Все трусливо разбегаются и уступают ее Кивке… Ева, бледная, стоит на мостовой, с упреком смотрит на улицу, на жестокую, холодную улицу, и валится, как колонна…

Шимшон вздрагивает и снова открывает глаза.

— Ничего, — говорит Мозес, — пусть поголодает. Правильно.

— Нет, Мозес! Или вы ей поможете или я это сделаю сам!

— Видели мы, как ты помогаешь, — жестко смеется студент, — перед девкой слюни распустил: «Я люблю вас… Буду трудиться…» Слюнтяй! Люся выставила его за дверь, — смеясь и кашляя, продолжает Мозес, — он не сумел ничего сделать с ней… Ха-ха-ха!

Турок хмурится, челюсти его сведены, губы сжаты.

Зараженный его решимостью, Шимшон встает и идет к прилавку.