Испытание. По зову сердца

— Доброе утро! — приветствовал его комдив и пошел навстречу. — Что это у вас за диковина?

— Жертва войны. — Добров вертел в руках растерзанную алюминиевую флягу. — Хочу из нее вырезать пластинку и на ней надписать: «Здесь в августе тысяча девятьсот сорок второго года, освобождая родную землю от фашистской нечисти, не щадя своей жизни, доблестно сражались воины N-ской стрелковой дивизии генерала Железнова».

— Почему генерала? Полковника, — поправил его Железнов.

— За такие дела, Яков Иванович, следует генералов давать, — многозначительно поднял палец Добров. — И вот эту пластинку прикреплю вон к той сиротине-березе. Пройдут годы, вырастет новое поколение, и береза этой надписью будет рассказывать сынам и внукам нашим, как мы здесь не на жизнь, а насмерть стояли за нашу родную Отчизну... А может быть, и мы, уже будучи стариками, побываем у нее да и вспомним былое. А?..

— Замечательно! — сказал Яков Иванович. Задумка Доброва до глубины души растрогала его. — Только уцелеет ли? Еще один такой артналет, и здесь ничего живого не останется.

— Не допустим, — уверенно произнес Иван Кузьмич. — Земляной заслон вокруг нее соорудим. Сам работать буду, но прикроем.

— Ну что ж, на такой субботник и я выйду, — протянул Железнов руку Доброву и повел его к себе в землянку завтракать.

— Что-то мне, Иван Кузьмич, ваш вид не нравится. Не заболел ли часом?

— Да нет, ничего, здоров... А вот на душе, — повел плечами Добров, — нехорошо. Чего-то смертельно боюсь...

— Что вы, буденовец!

— Боюсь за Сталинград, — и Добров остановился. — Скажите, Яков Иванович, неужели у Сталинграда повторится осень сорок первого под Москвой?..

— Осень сорок первого? — переспросил Железнов и тоже замолк, со страхом думая о Сталинграде. Он хорошо помнил, как тяжело они переживали летне-осенние неудачи этого года наших войск на юге, а теперь еще Сталинград?.. А им ведь предстоит тут выдержать еще не одну атаку врага, а может быть, во имя спасения Сталинграда и самим перейти в наступление. И он твердым голосом ответил:

— Нет!.. Я полагаю, Иван Кузьмич, что там скорее всего повторится декабрь здешней битвы под Москвой. — И Яков Иванович шагнул в тамбур, увлекая за собой Доброва.

В дверях их встретил Никитушкин. Доложив, что завтрак на столе, он, зная, что у Доброва без водочки плохой аппетит, быстро исчез и вскоре возвратился с бутылкой «Московской» и со стаканчиками в руке.

— Не повторится? — терял уравновешенность Добров. — А в чем же такая уверенность?..

— В нашей силе, Иван Кузьмич. — Железнов показал рукой на табуретку: — Прошу.

— В нашей силе? — не зная, как понять Железнова, Добров удивленно смотрел на него. — Если судить по скудной укомплектованности нашей дивизии и дивизий соседей, то у меня такой уверенности нет. Я не бог и не пророк, но уверен, что если фашисты прорвутся у Сталинграда, они тотчас же навалятся на нас.

Яков Иванович протянул ему стакан:

— Не навалятся.

— Не навалятся? — Добров чуть было не захлебнулся глотком. — Тогда, по-вашему, зачем же здесь, — стукнул он обратной стороной ладони по лежащей на столе схеме гжатско-вяземского плацдарма, — они держат такой невыгодный для них дугообразный фронт? Зачем? Правда, против нас всего-навсего семьдесят восьмая пехотная дивизия, а левее?.. А левее — против дивизии Берестова, вернее, с выходом к нам в затылок, первая танковая, а южнее — вторая танковая, и сзади их — четырнадцатая моторизованная, и где-то здесь, — описал он пальцем круг по Сычевскому лесу, — болтается пятая танковая. То есть целый тридцать девятый танковый корпус с гаком! И это, дорогой комдив, не просто так, а с большим прицепом. Да, да, с большим прицепом! И в одно прекрасное время вот отсюда — с фронта Хлюпень — Триселы, — Добров прочертил всеми пальцами там, где фронт, изогнувшись под прямым углом, шел в сторону Москвы по обеим берегам Вазузы, — фашисты нанесут сильный удар по левому флангу нашей армии, — он двинул пятерню на север, — на Погорелое-Городище. А там?.. Поворот на девяносто градусов, и — на Москву... Ясно?

— Мне, боевой мой товарищ, давно все ясно. И мы против этого, как вы знаете, многое делаем на всю глубину...

— Но для того чтобы драться в глубине, тоже нужны люди...

— Правильно, Иван Кузьмич. И если надо, то найдем и людей и будем драться не числом, а умением. И каждый окоп, фас заграждения, каждый противотанковый район — превратим в бастион смерти врага... Давай-ка лучше завтракать, а то все стынет. Вот поедим, и я тебе все это по порядку расскажу. — И Яков Иванович усадил Доброва за стол. — Меня сейчас тоже волнует Сталинград. Но я не впадаю в уныние, а все время думаю, как бы ему помочь.

— Я — в уныние? Когда это было? Когда? — Добров уставился на Железнова. Тот молчал. — То-то! Не уныние, а зло меня раздирает... Эх, если бы моя власть, то я всем тем, кто пустил фашистов на Сталинград и Кавказ...

Стук в дверь прервал Доброва. Вошел Коротков и сообщил, что сейчас будет передаваться утреннее сообщение Совинформбюро, и тут же включил репродуктор.

«В течение ночи на 28 сентября, — сообщало радио, — наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда и в районе Моздока. На других фронтах никаких изменений не произошло». — И дальше: «В районе Сталинграда наши войска продолжали вести тяжелые бои с противником...»

— И все? — не без иронии бросил Добров Железнову. Коротков с разрешения комдива вышел... — А вот посмотрим, что вчера сообщалось. — Добров вытащил из кармана листок дивизионной газеты и прочитал. — Точь-в-точь что и сегодня! Итак, дорогой товарищ комдив, которую неделю ничего нового. Правда, в первой декаде сентября наряду со Сталинградом и Моздоком был еще Новороссийск. А теперь и его не стало. Что это такое? — Добров жег взглядом комдива. — Молчите?.. А я знаю, что это. А это то, что скоро исчезнет с газеты и Сталинград и Моздок... А что такое Сталинград и Моздок? Что? Это Волга и Кавказ!

— Завтрак стынет. — Железнов не хотел сейчас вести этот разговор и взял было Доброва за локоть, но тот шагнул к карте, висевшей на стене и испещренной разноцветными скобочками, кружками и стрелками.

— Как это все могло случиться после триумфального разгрома фашистских войск под Москвой? — Добров недобро прочеркнул всей пятерней от Ростова-на-Дону до Волги. — За три с половиной месяца откатились больше чем на пятьсот километров. А?!. Ведь все же кто-то в этом виноват? А кто? Разведупр, не сумевшее своевременно установить сосредоточение здесь, — хлопнул он обратной стороной ладони по желтой окраске донских и кубанских степей, — групп войск фон Бока и Листа. Генеральный штаб, не разгадавший намерения гитлеровского командования и принявший неправильное решение?.. Я вас спрашиваю — кто? Молчите? Знаете и молчите, потому что боитесь сказать вслух?..

— Нет, Иван Кузьмич, не боюсь. Но в такой тяжелый для Родины момент не хочу, не нахожу полезным.

— Не находите полезным? Странно.

— Ничего, Иван Кузьмич, странного нет. Просто-напросто мы разные по характеру люди. Вы во всякой неудаче видите преступление и готовы всех причастных к этому людей сейчас же снять с постов, разжаловать и, говоря вашим языком, «головы порубать»... Я же, прежде чем обвинить, стремлюсь во всем разобраться. Война — ведь это не простое сложение предметов, и чья куча больше, та и победит. А война — это явление социальное, а ведение ее — искусство. И успех, как и неудачи, зависит не только от полководцев, но и от многих непредвиденных факторов. Вспомните нашу неудачу зимой в ржевско-вяземской операции. В чем причины нашей трагедии? Может быть, виновато высшее командование? Плохо продумало и разработало операцию? Нет. Операция была задумана и разработана правильно: сходящимися ударами нашего и Калининского фронтов с юга и с севера откусывалась вся ржевско-вяземская группировка, нацеленная Гитлером на Москву. Может быть, войска действовали нерешительно? Нет. Несмотря на суровые морозы, пургу, метель, на полную оторванность от основных сил и баз фронта, мы, а с нами и партизаны, дрались самоотверженно даже тогда, когда основательно иссякли силами. И вспомните, как мы воспрянули духом, когда 30 января нам сообщили, что высадилась воздушнодесантная бригада полковника Онуфриева, заняла Озеречню и вплотную подошла к железной дороге Москва — Минск, а с севера им навстречу прорвался и захватил Гологелово и Чепчугово конный корпус генерала Тимофеева и взял под обстрел Минскую автомагистраль и как тогда дружно двинулись на штурм Вязьмы?

Добров ответил:

— И все рухнуло.

— Да, рухнуло. А почему?

— Не хватило сил. К этому времени мы основательно выдохлись.

— Вот вам, Иван Кузьмич, один фактор. — Железнов загнул палец. — Противник оказался сильнее нас. Еще что?

Добров молчал.

— Еще то, что боевой дух немецкого солдата окончательно не был сломлен. А мы с вами-то на эту их слабость духа рассчитывали. И основательно переоценили свои силы. Вот вам, дорогой буденовец, еще один фактор. Если дальше продолжать рассуждать, то, наверное, найдем еще несколько существенных факторов, повлиявших на печальный исход этой операции. А каково было наше настроение даже в самое тяжелое время? Драться до последнего патрона, до последней капли крови. И ни у кого тогда не было мысли роптать на высшее командование. И сейчас надо не ломать голову над тем, кто виноват, а думать о том, как бы нам на своем участке помочь Сталинградскому и Кавказскому фронтам отстоять Сталинград и Кавказ, а затем ринуться в наступление и разгромить врага.