Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)

Когда я приехал к Алтыхан-ага, он только что поднялся и умывался на улице. При виде меня его глаза стали круглыми.

— Якшимурад, сынок, что это такое с тобой. Что случилось?

— Случилось, Алтыхан-ага, — ответил я и буквально сполз с Йылдырыма. Я подробно рассказал ему о том, что произошло вчерашней ночью, о Койли, о том, что несколько дней подряд я наблюдал за ним. От возмущения щеки Алтыхан-ага задергались, он заскрипел зубами и крепко сжал кулаки.

— Ах, ты подлец из подлецов. Я ждал от тебя какой-либо подлости. И вот случилось.

— Алтыхан-ага, теперь Койли не признается ни в том, что он приезжал воровать дыни, ни кто были его товарищи, — сказал я. Эта мысль мучила меня с тех самых пор, как очнулся.

— За это будь совершенно спокоен. Его так заставят разговориться, что он расскажет все, что и раньше делал. Я сейчас поеду в село на машине кого-нибудь из ребят, а ты, сынок, иди домой и хорошенько отдохни. На работу можешь выйти во второй половине дня. У тебя нигде ничего не болит?

Мне было стыдно признаться, что у меня все болит.

— Нет, — ответил я и покачал головой.

Оставил коня и пошел домой. "Эй, парень, где ты был утром?" — спросила меня Гульшен. "Прогуливал Йылдырыма", — ответил я, ничего не сказав о своих ночных приключениях, потому что был уверен, что воры скрылись и нам никогда не удастся их найти.

Хоть боль в теле здорово беспокоила меня, но дома я не остался. Вместе с Гульшен вышел на работу.

К вечеру Алтыхан-ага вернулся из села. Настроение у него было хорошее.

— Ну, Якшимурад, сколько Койли-хан ни вилял хвостом, ему все равно пришлось признать свою вину и назвать двух своих дружков. Они, оказывается, из города, и давно знают друг друга. Теперь все трое понесут наказание.

Мне почему-то вспомнились дети Койли.

— Алтыхан-ага, а как же дети Койли?

— Эх, вот этих самых сирот и жалко стало. Иначе бы надо упрятать Койли в тюрьму. Во всяком случае, он теперь ни ногой в Чагели. Здесь для таких, как он не место. — Алтыхан-ага сделал паузу и посмотрел на меня, улыбнулся. — Да и Курбанберды-ага, и работники милиции выражают тебе благодарность, сынок…

Последние слова Алтыхан-ага мне показались лишними. Ведь я не сделал ничего особенного…

8

Погода начала портиться, и у нас забот прибавилось. Нужно было до морозов постараться убрать урожай оставшихся овощей, дынь и арбузов. До сих пор погода нам помогала, но дальше уже нельзя было сидеть спокойно. В любое время могли начаться ранние заморозки. И мы всей бригадой убирали урожай, стараясь из всех сил. Часть кустов укрывали хворостом и колючкой. Это на всякий случай, потому что под хворостом и колючкой мороз не сразу доберется до дынь и не погубит их.

Вдоль арыка росло много бурьяна и колючки. Мы с Гульшен увозили отсюда нагруженную доверху тележку с хворостом, чтобы укрывать кусты. Вот и сегодня, когда солнце поднялось на высоту птичьего полета, мы поехали туда. Только мы начали собирать хворост, как показалась "Волга" с шашечками на дверцах. Гульшен, приставив к глазам руку, пристально посмотрела в сторону подъезжающего такси и сказала:

— Якши, такси едет к нам. Хорошо, если ничего не случилось.

Такси подъехало и остановилось. Из него вышел человек в серой кепке и кожаной куртке. Постояв у открытой дверцы машины, он направился к нам. Его лицо показалось мне знакомым, но где я его видел. Стоявшая рядом Гульшен ойкнула, и я сразу вспомнил этого человека. Это был ее муж. Сердце у меня в груди стучало так, что кроме него я ничего не слышал.

Подойдя ближе, он остановился напротив нас. На его лице было жалкое подобие улыбки:

— Гульшен!

Закрыв руками рот, Гульшен стояла, словно каменная, и молчала.

— Гульшен!.. Гульшен-джан, я вернулся.

— Вижу, — тихо сказала она.

— Тогда почему ты так стоишь? Подойди же, поздороваемся.

Он расставил руки и хотел обнять Гульшен. Но она быстро отстранилась и словно ужаленная крикнула во весь голос:

— Отойди!

От ее крика я пришел в себя и, став рядом с Гульшен, взял ее за руку.

— Почему мне надо отойти, Гульшен-джан?! Я только и думал о тебе, все время мечтал о том, как приеду и увижу тебя, а ты даже поздороваться не хочешь. — Он опустил голову и смотрел под ноги. — Правда, я очень виноват перед тобой, но ты меня не осуждай, Гульшен. Больше чем я сам себя наказал, меня никто не накажет. Утром я был у твоих родителей. Они простили меня, без их прощения я не посмел бы приехать к тебе.

— И теперь ты не смеешь.

— Почему, Гульшен?!. Почему? — Голос его дрожал. — Я… я ведь честно работал, поэтому меня и освободили досрочно. Я всю жизнь буду стараться смыть это пятно честным трудом, тебе не придется стыдиться меня перед людьми. — Он вдруг опустился на колени. — Гульшен-джан, поедем домой.

Гульшен плакала:

— Не могу я вернуться в твой дом…

— Не говори так, Гульшен-джан, без тебя мне в этом доме не жить. Без тебя я пропаду совсем.

Меня пробирала дрожь, но дрожал я не от страха, а от того, что понимал: Гульшен отбирают у меня. Чтобы унять дрожь, я крепко сжал зубы и, глядя на него, сказал:

— А Гульшен тебя не любит.

— Что?

Он с такой злостью посмотрел на меня, что глаза его налились кровью. Я поежился.

— Повтори, что ты сказал! — с угрозой в голосе проговорил он, поднимаясь с колен.

Я почувствовал, что он сейчас ударит меня, но страха не было. Неужели это любовь дает мне такую смелость и силу? Мой голос прозвучал еще тверже:

— Гульшен не любит тебя!

Я чуть было не сказал: "Она меня любит". Злые огоньки в его глазах потухли. Он хотел еще что-то сказать, но передумал, и опустив голову, повернул назад. Медленно подошел к машине и сел, не взглянув ни на меня, ни на Гульшен. Как только машина тронулась, Гуль упала на землю и заплакала навзрыд. Я схватил ее за плечи, попытался поднять с земли. Горячее дыхание Гульшен ударило мне в лицо, ладонью я вытер слезы. Все самое нежное, ласковое, что хранилось в моей душе, проснулось с новой силой. Я дотронулся губами до ее мокрых щек, стал целовать покрасневшие глаза. Пьянящая сила этих поцелуев околдовала меня. Гульшен прижалась ко мне, а губы наши сами нашли друг друга. С чем сравнить вкус этого поцелуя? С медом? Нет, этот вкус нельзя сравнить ни с чем. Перед моими глазами поплыло видение: Гульшен, стоящая на берегу у брода. Я целую ее и бормочу:

— Гульшен, ты ведь любишь меня, да, любишь?

А она молчит. И вдруг резко оттолкнув мои руки, поднялась с земли и быстро пошла по дороге к дому. Ничего не понимая, я побежал вслед за ней.

— Гуль, подожди! Ты куда? Что случилось?

Гульшен остановилась, посмотрела в мою сторону и сказала:

— Бесстыжий!

Повернулась и еще быстрей пошла по дороге. Я не стал удерживать ее, да и не смог бы этого сделать, даже если бы и захотел.

Отсюда до нашего поселка было довольно далеко. Дома еле виднелись. Я смотрел вслед Гульшен до тех пор, пока не увидел, что ее маленькая фигурка скрылась за первыми строениями.

А я остался один на дороге. Голова шла кругом. Закрыв глаза, я снова переживал минуты, когда мои губы касались Гульшен. Очнувшись я понял, что прошло много времени, а работа моя стоит. Сейчас я чувствовал в себе столько сил и энергии, что мог гору свернуть, попадись она мне на дороге. Быстро нагрузил тележку хворостом, завел трактор и поехал к бригаде. Народ уже собрался у шалаша, чтоб пообедать. Увидев, что я приехал один, без Гульшен, со всех сторон посыпались вопросы:

— А где Гульшен?