Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)

После выступления Курбанберды-ага многие из наших ребят остались работать в колхозе. Среди них был и я. В тайне я мечтал работать вместе с Гульшен, но что это решится само собой и так легко, я не предполагал. Думал, меня пошлют работать в хлопководческую бригаду или к животноводам. На следующий день после получения аттеста зрелости я пришел к председателю. Оглядев меня с ног до головы, Курбанберды-ага хлопнул меня по спине:

— Молодец, Якшимурат, молодец! Сдержал свое слово. Труд это дело хорошее. Вот начнешь работать и станешь здоровым, как богатырь, джигитом. — Я в тот же миг понял, что Курбанберды-ага говорит эти слова, имея в виду мою худощавость. — Хочешь поехать в Чагели?

— Поеду, конечно!

— Молодец. Ну, если поедешь, там будешь работать в овощеводческой бригаде у Алтыхан-ага. Ему нужны легкие на подъем ребята, как ты…

Я даже не дослушал Курбанберды-ага, подпрыгнул от радости и пулей вылетел из конторы.

… Может от того, что я долго лежал, глядя на звезды, перед моими глазами словно таяла какая-то пелена. Да нет, это звезды на небе побледнели. Глаза мои слипались. Вот уже и луна торопится встретиться с землей. Откуда-то издалека подоспел гонец рассвета — прохладный ветерок и побежал дальше, погладив мое лицо и волосы. Я уснул.

5

Я привык очень рано подниматься. Это стало моей постоянной потребностью. Отвыкнуть от этого, как я понял, невозможно в течение всей жизни. Как бы я ни устал или ни выспался, все равно встаю в одно и тоже время, словно кто-то толкает меня в бок. Только ранним утром так чудесно дышится свежим воздухом. Настроение такое, словно земли под ногами нет — поднимешь руки, разбежишься и полетишь! И еще: я обязательно начинаю свой день с бега, иначе бодрости на целый день не хватает.

Здесь, в Чагели, бегать одно удовольствие: вокруг открытое поле, простор. А вот в селе бегать было трудно. Бежишь утром по асфальтовой дороге и вдруг навстречу овцы, которые шарахаются в разные стороны от испуга, или прохожий остановится и стоит, смотрит тебе вслед, разинув рот, словно увидел какое-то диво.

Однажды отец Гульшен Алем-ara вел под уздцы верблюда на выпас в лощину. Еще диковатый молодой верблюд, которого недавно купили на базаре, увидев меня, напугался, дернулся в сторону, а ни о чем не ведавший Алем-ага от неожиданности выронил из рук повод. В тот день я до самого обеда помогал Алем-ага ловить верблюда. Я думал, что Алем-ага устроит мне головомойку за те хлопоты, которые я ему доставил, но вышло наоборот. "Не беда, Якши. Ты же не нарочно испугал верблюда, Вот когда я был таким же как ты, из-за нашего озорства никому нельзя было спокойно пройти по дороге. Мы прятались у обочины и валили всадников с лошадей и ишаков. Вот это было нехорошо. Бегай, бегай, будешь здоровым, с любой работой справишься. В другой раз и я буду внимательнее. Теперь как встречу тебя на дороге, верблюд не вырвется из моих рук", — сказал Алем-ага, точно камень снял с моей души. Зато от отца Койли, Колли-ага мне пришлось наслушаться других слов.

В то утро землю окутал туман. Он лежал на земле плотной подушкой и различить что-нибудь впереди себя можно было на расстоянии трех шагов. Как обычно я бежал по дороге, врезаясь грудью в туман, шагах в десяти впереди послышался шум, а потом кто-то закричал:

— Ах, ты проклятая, чтоб тебе копыта оторвало…

Подойдя поближе я увидел, что Колли-ага лежит на земле, одна нога застряла в стремени, и он никак не может ее вырвать. Ишак, оказывается, испугался меня и свалил хозяина на землю. Привязанные к седлу ишака два ящика с яблоками рассыпались по асфальту. А Колли-ага, запутавшись ногой в стремени, умудряется собирать лежащие поблизости яблоки.

Я подбежал и хотел помочь ему подняться. Но он, словно старый верблюд, который не может сдвинуть свое тело, скосил глаза и посмотрел на меня так зло, будто хотел проглотить.

— Эй, ты кто, парень?

— Якшимурад.

— Якшимурад?.. Сын Мошан келя?

— Нет, Чары.

— Чары чаирчи?

— Да.

Моего отца в селе звали "чаирчи", потому что он всю жизнь боролся с чаиром. Увидит хоть один кустик чаира и не может устоять, не успокоится, пока не вырвет его. Каждое утро обходит свой огород, ищет чаир, словно крупинки золота собирает, даже вскопанную землю проверит — вдруг за ночь проросло.

— Будь проклято твое занятие, — крикнул мне Колли-ага, лежа на земле. — Что ты носишься рано по утру, словно сорвавшийся с привязи теленок?

— Занимаюсь физкультурой, Колли-ага. Извините, я не заметил вас.

— Ах ты, бездельник! Глаз что ли нет у тебя?

Старик пытается высвободиться, но ишак упирается, пятится назад и еще сильнее стягивает узел на его ноге. Я собрал все силы и попытался поднять его с земли. Однако Колли-ага обозлился еще больше.

— Да отойди ты, не стой надо мной, как над разбитым кувшином, — сказал он, вырываясь. Достал из кармана старой фуфайки перочинный ножик и разом обрезал веревку от стремени.

— Не стой разинув рот. Держи ишака, а то сбежит.

Я схватил ишака за шею, а Колли-ага опустился на четвереньки и стал собирать рассыпавшиеся яблоки. Если бы в тот момент проехала машина и раздавила хоть одно яблоко — мне не сдобровать.

Тяжело дыша, старик собрал все до единого яблоки и сложил их обратно в ящик. Затем зло посмотрел на меня и сказал:

— Эй ты, если еще вот так встретишься мне на дороге и будешь путаться под ногами, я тебя в мелкий порошок сотру.

Перспектива быть стертым в порошок мне не улыбалась, но я был виноват, и из уважения к его сединам промолчал. Хотя знал, что Колли-ага на базаре торгует насом, решил пошутить:

— Ну тогда, Колли-ага, у вас будет много наса, чтобы продавать его на базаре.

Торговец, с трудом сев на ишака, запыхтел, словно я насыпал соль на его рану:

— Не тебе учить, что мне продавать на базаре, сын Чары чаирчи! А ну, пошел, чтобы копыта у тебя оторвало, — заорал он из ишака ударяя его кулаком. — Пока тут с тобой спорил на базар опоздал.

А в Чагели сколько ни бегай никого не встретишь. И вообще, по утру я хозяин широкой песчаной дороги. Я бегу вдоль бурлящего арыка до плотины с широким бродом. Плотина — это мой конечный пункт. Потом спускаюсь к броду и там умываюсь. Холодная вода снимает всю усталость в моем теле.

Хотя большую часть вчерашней ночи я провел в воспоминаниях, но проснулся даже раньше обычного. Подпоясавшись махровым полотенцем, я вышел на песчаную дорогу, которая проходила за нашим домом. Утренний воздух мягко обнимал мое голое тело. Птичьи голоса наполнили все вокруг своим веселым щебетаньем.

Я бежал не торопясь, в свое удовольствие. Пока добежал до плотины, мое тело покрылось легкой испариной. Я развернул махровое полотенце и медленно начал спускаться по поросшей полынью тропинке к броду… И в этот момент… мне показалось, что это сон… Гульшен! Гульшен купалась в арыке. Точнее она уже искупалась и выходила из воды на берег, обвязавшись полотенцем. С каким-то особым удовольствием она, подняв голову и закрыв глаза, расчесывала свои толстые, спадающие ниже колен, черные волосы. Каждый раз, когда рука с расческой поднималась вверх, ее упругие груди с яркими, как ягодки сосками, чуть заметно вздрагивали. У меня во рту все пересохло. Тело снова стало мокрым. Сердце, бешено стуча, готово было выскочить из груди, а то, казалось, совсем останавливалось. Но отвести взгляд от ее белой груди я не мог. Что было потом я плохо помню.

Очнулся и вижу, шлепаю прямо по кустам колючки и полыни к большой дороге и совсем в другую сторону, чувствую, что внутри у меня что-то дрожит, будто я преступник, которого вот-вот поймают, а перед глазами все время стоит Гульшен, вышедшая из воды. Я остановился, тряхнул головой и попытался взять себя в руки.

Почти бегом я пустился домой. Запыхавшись и не зная что делать, я то заходил, то выходил из дома, зачем-то собрал свою постель с топчана, а когда собрался идти на работу, пришла Гульшен. Ее волосы, до сих пор не высохшие, выбились из-под тонкого цветастого платка и прилипли к щеке.