Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
…С народом, который благодарно пьет вашу водку, а в тишине думает, что Вы обокрали его, и уходит помаленьку в раскол, чтобы еще более утвердиться в этой вере - несколько жутко, хотя очень занятно и даже поэтично… Мы потянемся… через раскол, штунду, аграрные потрясения etc…Письмо Ваше до сих прелестных мест шло 10 дней, а сии прелестные места погружены в безысходную темь, а по другим сказаниям изживают самую высшую степень культуры и цивилизации - то есть созидают расколы ежечасно и мысленно делят всю русскую землю (в буквальном смысле) между собою ежеминутно [1385] .
1385
Анненков П.В. Письма к И.С. Тургеневу: в 2 кн. СПб., 2005. Кн. 1. 1852–1874. С. 219.
Среди самых заметных произведений о старообрядчестве «Письма о расколе» (1862), «В лесах» (1871–1874) и «На горах» (1875–1881) Мельникова-Печерского подкупали основательным профессиональным знанием предмета [1386] . Павел Иванович Мельников (Андрей Печерский) – исследователь «раскольной темы» с большим стажем: как член-корреспондент Археографической комиссии
1386
См.: Боченков В.В.П.И. Мельников (Андрей Печерский): мировоззрение, творчество, старообрядчество. Ржев, 2008.
Итак, исторические романисты и, в частности, Мордовцев, публикуя свои произведения, попадали в горячий полемический контекст. Дискуссии о расколе выстроили список актуальных исторических имен, и Мордовцев своим влечением к раскольным сюжетам тоже объяснял происхождение собственного «списка» лиц, вокруг которых фокусировался его личный интерес как историка. На этом «списке» базировалась его концепция исторического романа:
Один из таких вопросов меня занимал постоянно – это на стороне какого исторического процесса развития человеческого общества лежит залог будущего, успехи знаний, добра и правды, какой исторический рост человеческих групп действительно двигает вперед человечество – свободный или насильственный? Мне всегда казалось, что последний не имеет будущего, а если и имеет, то очень мрачное. С таким пониманием истории и ее законов я и приступал всегда к моим историческим работам. Так, с точки зрения моих исторических тезисов, я относился и к Петру, и к Мазепе, и к Никону, и к Аввакуму, и к Алексею Михайловичу, и ко всем прочим историческим деятелям, выводимым в моих романах и повестях [1387] .
1387
Мордовцев Д.Л. Кслову об историческом романе и его критике. С. 650.
Протопоп Аввакум в этой конструкции вызывает главный интерес. Героизация Аввакума, произошедшая тогда, имела свои последствия, и их называет Лесков, увязывая диагноз с идеологическими «вирусами» щаповщины.
Мордовцева приветствовали многие, он вызывал сочувствие представителей разных, порой альтернативных исторических школ – Погодина, Костомарова, Пыпина. Но все равно его противоречивость – чутье, умение сосредоточиться и одновременно легкость, граничащая с легковесностью, легкомыслие, как у Салиаса, «необыкновенная юркость ума», мешающая ему целиком «погрузиться в исследование “действ и причин” исторических вещей» [1388] , – свойства, отмечаемые даже дружественными критиками, позволяли самому Мордовцеву устойчиво обосноваться в журналистике и прописать в ней свои романы.
1388
Михайловский Н.К.Сочинения. Т. 6. СПб., 1897. Стлб. 664.
Журналистика для Мордовцева-романиста – лаборатория, почва. Он вбрасывает сюжеты, имена, темы, испытывает их в публицистическом пространстве, а затем переводит в крупный романный формат. Его журналистская жилка, отмеченная А. Краевским [1389] и Е. Благосветловым [1390] , позволившая изданиям, с которыми Мордовцев активно сотрудничал, заметно расширить аудиторию, его очеркистский азарт угадываются в романах – в их структуре, пружинящей интриге, стремительной динамике повествования, да и нередко публицистическом стиле. Явно чрезмерная фельетонность текстов сближала публицистику Мордовцева и его романы. Похоже, фельетонизация происходила бессознательно, стихийно, без специального расчета и привычно проступала в исторических сочинениях как «вторая журналистская натура».
1389
Мордовцев Д.Л.Из переписки с А.А. Краевским // Новое Слово. 1894. № 3. С. 89–104.
1390
Мордовцев Д.Л.De mortuo [Из переписки с Г.Е. Благосветловым] // То же. № 2. С. 245–262.
Получалось так, что на основе опыта и знаний, накопленных за время архивной работы, Мордовцев писал свои романы, но сочинения эти – несмотря на попытки реконструкции реалий и опору на документы – все равно обретали вид «переводов» на язык журналистской среды, в которой он чувствовал себя естественно. Органичность присутствия в этой сфере обозначалась не только частыми и заметными публикациями, но и тем, что Даниил Лукич Мордовцев был признан «своим» в журнально-писательских кругах. Стоит вспомнить регулярные «беллетристические обеды», придуманные Мордовцевым для пишущей братии Петербурга в ресторане До нона. Быт и нравы этой «беллетристической академии» [1391] описаны Т.П. Гнедичем в «Историческом вестнике» за 1911 год; сохранились рисунки, шаржи, сделанные по заказу Мордовцева «одним молодым даровитым художником», хорошо передающие «физиологию» клубной жизни.
1391
Грибовский В.М. Несколько встреч с А.С. Сувориным (По личным воспоминаниям) // Исторический вестник. 1912. Т. 130. № 10. С. 181–190; см. также: А.С. Суворин в воспоминаниях современников. Воронеж, 2001. С. 478.
Темпы пополнения корпуса своих романов, несопоставимый по качеству количественный рост произведений, «фабричность» мордовцевских сочинений – все это казалось привлекательным для читателя, но вызывало раздражение литераторов. Так, в «Истории одного города» Салтыков-Щедрин, пожалуй, еще злее Достоевского иронизирует над когортой исторических романистов: С.Н. Шубинский, Д.Л. Мордовцев, П.И. Мельников – по определению самого Салтыкова – русские «фельетонисты-историки», роющиеся в историческом «навозе» и всерьез принимающие
его «за золото» [1392] . Вдобавок комментаторы справедливо отмечали, что «Картина глуповского междоусобия» пародийно перекликается с «полубеллетристическим трудом» Мельникова «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская», отнесенным «Отечественными записками» к той «якобы исторической литературе, в которой история граничит с фельетонами и скандальными изобличениями мелких газет» [1393] .1392
Салтыков-Щедрин М.Е. История одного города // Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: в 20 т. Т. 8. М., 1969. С. 266.
1393
Салтыков-Щедрин М.Е.Письмо к А.Н. Пыпину от 2 апреля 1871 г. // Там же. С. 564.
Существовала ли иерархия в этой писательской массе? Безусловно, да. Одни имена вошли в мейнстрим, другие канули в неизвестность. Думается, что количественный, «весовой» фактор, почти что физиологическая «способность к размножению и умножению» беллетристического товара играли нередко решающую роль в этом естественном отборе. Читали не просто очередную «Княжну Тараканову», а «Княжну Тараканову» Салиаса, Мельникова, Соловьёва, Данилевского, Карновича. Возрастающее количество «Княжон Таракановых» оправдывалось увеличением авторских имен. Имена узнавались, фавориты публики получали преференции и оттесняли рядовых любимцев, известных в узких кругах, диктовали свои правила на рынке. По прихоти обстоятельств Пётр Петрович Сухонин (1821–1884) попал в более скромный разряд, хотя по ряду качественных признаков он, пожалуй, обходит авторов мейнстрима. Тридцатилетнее служение литературе Сухонина, публиковавшегося под псевдонимом А. Шардин, начиналось в 1850-х годах. Писательство долгое время уживалось со службой. В конце 1840-х – начале 1850-х годов он был чиновником особых поручений при товарище министра просвещения А.С. Норове. История успеха Сухонина, особенно пьесы «Русская свадьба в исходе XVI века (драматическое представление из частной жизни наших предков)» (1854), его литературно-художественные и, можно сказать, философские принципы проясняются из переписки с А.Н. Верстовским, А.Ф. Акимовым и другими театральными деятелями, кто участвовал в постановках и «сочувствовал» автору-чиновнику. Для него «свадебное действо – сложный ритуал, красота и трагедия, и целая драма, и зерно, по которому узнается большая история, уклад быта глубоких пластов русской жизни» [1394] . Пьеса долгие годы шла на провинциальных сценах и сохраняла репертуарность больше полувека [1395] . Трудно сказать, чем объясняется такая устойчивая «фурорность» пьесы. Не исключено, что «обстановочный» стиль безотказно сработал в изображении истории как пышного ритуала, участие и созерцание которого доставляло зрителю удовольствие во все времена.
1394
Государственный театральный музей им. А.А. Бахрушина. Рукописный отдел. Ф. 274. Ед. хр. 1. Л. 18.
1395
Топоров А. Я – из Стойла. Автобиографические записки // Сибирские огни. 2008. № 8. С. 211.
Ни до «Русской свадьбы», ни после Сухонин не знал побед, сопоставимых с этой. Но интересна не столько литературная карьера автора, сколько выбор тем, способ их воплощения и реакция аудитории. «Русская свадьба» стала лишь триумфом дебютанта; пьесы, написанные позже, попадали в разряд однодневок. Но все, что писал в те годы Сухонин, укладывалось в две колеи: первая – историческая картина сквозь прелестную рамку этнографических подробностей, а вторая – история как коммерция, сделка, предмет торговли. Как профессионал, знающий дело, он пишет историко-экономические очерки, выпуская их отдельными небольшими изданиями: «О золотой и серебряной монете» (1866), «Нечто о питейном деле в России» (1881). Эта вторая линия вобрала еще раньше те наблюдения над реальностью, с которыми автор сталкивался в чиновной и околочиновной среде. В исторических романах сконцентрировались все его конкретные знания, а «обстановочный» стиль его пьес сохранялся в беллетристике 1880-х в обилии «музейных» подробностей, в любовной «реставрации» вещей, заполняющих пространство, в словесных «хороводах», в виньеточной вязи реплик. Стиль этот, при всей его узнаваемости, постоянно нарушался и разрывался анахронизмами, современным читателю газетно-журнальным жаргоном.
Романы Сухонина, как и других литераторов, попадали в плотный многонаселенный беллетристический «трафик», в котором надо было соответствовать общей «скорости» движения, подчиняться правилам оформления и подачи темы. Деклассированные персонажи, оторвавшиеся от своих корней и выброшенные за пределы истории из своих социальных, политических луз, стали маркировкой, формулой романного жанра 1880-х годов. Каждый романист раскрывал, как мог, с той или иной степенью тщательности, генеалогию этого явления. За что бы ни брался Шардин-Сухонин, у него получались «Спекуляторы», «Зацепинские капиталы» (подзаголовок романа о княжне Таракановой) или истории вроде «Польского проходимца». Мельтешение денег независимо от обстоятельств, декораций, длительности повествования. Все это «прошивало» «обстановочность» его романов, а история в них оборачивалась ничем иным, как «денежным смерчем», сбивающим в грандиозную аферу любовь, приключения, предательство и верность, войны, политику, обыкновенную жизнь.
То немногое, что написано о М.М. Филиппове, без труда может стать сюжетом историко-биографического романа, посвященного интеллектуальной истории России последней трети XIX века, истории научной мысли в контексте истории политической. В центре – главный персонаж, Михаил Михайлович Филиппов: ученый, публицист, талантливый популяризатор, литературный критик, беллетрист, потомственный журналист (он был сыном М.А. Филиппова, сотрудничавшего в некрасовском «Современнике»), издатель. Филиппов – это своего рода реинкарнация Ломоносова в 1870–1880-х годах: масштаб личности, прорывные открытия в естествознании, математике, химии, дар междисциплинарного мышления, свободное владение новыми и древними европейскими языками, возможность работать с первоисточниками – все это способствовало «стиранию границ» между науками в его деятельности. Филиппов по своей природе – энциклопедист, универсал. Его вкус к истории, исторический принцип мышления – стержень, позволявший связывать в единый узел многие ипостаси – литературную критику, сочинительство, журналистику, преподавание и те сферы науки, где он был первопроходцем.