Истории медсестры. Смелость заботиться
Шрифт:
Дочь идет в начальную школу, и утро проходит хорошо, но к концу первого же дня ей уже все это надоело, и она кричит так же громко, как и сын. Дерзкая и упрямая, как всегда, она решает, что ей лучше обучаться дома. Утром второго дня она держит меня за ногу, обхватив руками мое бедро, и я тащу ее к школьным воротам, толкая в коляске сына, который все еще в пижаме. На подносе под коляской стоит тарелка с тостами, я хватаю один и кладу ему в руку. Он смотрит на меня так, как будто вместо этого хочет яиц или каши или, может быть, одеться, и другие мамы тоже смотрят на меня. Сын, видимо, почувствовав мое смущение, тоже начинает кричать. Я смотрю на своих детей: ни один из них не одет должным образом, оба в крошках от тостов, в слезах
Моя мама осталась у нас на несколько дней, и мы сидим в спальне сына, наблюдая, как он спит. Он рычит как лев, и, несмотря на советы социальных работников поставить его кроватку в нашей спальне на первые полгода, чтобы развить привязанность, я продержалась только три дня.
– Он как дикое животное, – рассказываю я маме.
– А как же привязанность?
И тогда я начинаю плакать. Она меня обнимает. От нее пахнет как всегда кондиционером для белья и жевательной резинкой. Ее объятия заставляют меня чувствовать себя в безопасности, несмотря на то, что я взрослая женщина. Мои собственные руки кажутся бесполезными, неспособными защитить сына.
– Я неудачница, – говорю я. – Ты явно держала меня и брата завернутыми в одеяло, пока нам не исполнилось десять, и кормила грудью до подросткового возраста. Это, кстати, объясняет многие мои психологические травмы.
Мы обе начинаем смеяться. И слезы прекращаются сами собой.
– Неправда! Но я не была идеальной, – говорит моя мама. – Таких родителей вообще нет. Ты замечательная мама.
Она пытается меня успокоить, но я чувствую себя неуверенным в себе ребенком.
– Я совсем не такая, как ты. Вчера я дала им хрустящий бутерброд на ужин. Из белого хлеба.
Она улыбается, прижимает меня ближе:
– Бьюсь об заклад, им это понравилось.
Спальня сына маленькая, в ней куча вещей, которые ему, по-моему, должны были понравиться. Ну или мне так казалось, прежде чем он попал домой. Динозавры, автомобили, звезды и планеты: кажется, ему ничего из этого не интересно. Вместо этого он проводит время в комнате моей дочери, они бесятся вдвоем: она намазывает ему на лицо украденную из ванной косметику или заставляет его смотреть, как она фальшиво поет в пластиковый микрофон, а он хлопает в ладоши. Она пишет его имя маркером на каждом предмете мебели в доме и, несмотря на то, что он не может даже держать ручку, не говоря уже о том, чтобы писать, винит в этом его. «Зачем мне писать чужое имя, ради бога?» – она смотрит на меня так, как будто я несу чушь.
Однажды я слышу ее крик: «У него остановка сердца, разойдитесь». И я бегу по лестнице. Она имитирует на его животе компрессию грудной клетки так эффективно, что его рвет, и мне требуется два часа, чтобы отмыть от его рвоты волосы, стены и потолок, прежде чем усадить их и объяснить, насколько это опасно.
Тем не менее он прилип к ней, как будто она намазана медом.
И моя дочь любит его, как и я. Но ко мне он еще не привязался.
– Что если я ему не подойду? – шепчу я, глядя на сына.
Его лицо то улыбается, то хмурится во сне. Его выразительное лицо. Он рычит, и мы снова смеемся.
– Ты его любишь? – спрашивает мама, словно читая мои мысли.
Может быть, она это умеет. Я все время слышу мысли дочери в своей голове.
– Так сильно, – отвечаю я, укладывая голову ей на плечо. – Я даже не могу это описать.
Она целует меня в макушку, как будто я ребенок.
– Тогда все встанет на свои места. Обещаю.
На следующей неделе я веду дочь на плавание, и шум в развлекательном центре так пугает сына, что он сильно кусает меня. Я взвизгиваю. Женщина, которая работает в местном кафе, – моя знакомая, у которой есть дочь примерно того же возраста, что и моя, – кричит через весь бассейн: «Это твой приемный?!»
Мой сын
поворачивается и слушает, и я знаю – я абсолютно знаю всем своим нутром, – он понимает, что она сказала. Его глаза наполняются слезами. Он другой. Он не родной. Мы с сыном смотрим друг на друга. Зрительный контакт, наконец, установлен. Что-то между нами меняется.– Это усыновленный?! – снова кричит она, – я вижу, ты борешься.
И я смотрю на своего сына, а он смотрит на меня, этого виртуального незнакомца. Я поднимаю его на руки, прижимаю к телу. Мы поднимаемся по лестнице к выходу, проходим мимо нее. Она протягивает руку, чтобы коснуться ноги малыша. Я чувствую, как он вздрагивает. И я вздрагиваю, прижимаю его еще ближе, обвивая рукой его голову, убирая подальше от нее. Я ощущаю его страх кожей. На этот раз мои руки чувствуют себя увереннее. Я высоко поднимаю голову и смотрю на нее. Я – не моя мама. Я никогда не буду такой мягкой, доброй, терпимой, как она. Но, возможно, моя мама – это не то, что нужно моему сыну. Его мама – я. И я люблю его. А все остальное встанет на свои места.
– Дженет, иди к черту! – говорю я.
Мы идем дальше. И мой сын расслабляется, впервые нежно кладет голову мне на плечо. Он кладет ее так невесомо, что я едва могу дышать. Я целую его. И он позволяет мне это сделать. В этот момент он каким-то образом осознает, что с ним все будет в порядке. Мы оба это осознаем.
Вот так он и начал говорить, ходить, смеяться, играть, бегать, прыгать и смотреть мне прямо в глаза. На самом деле каждый раз, когда он что-то делает, он поднимает взгляд, чтобы убедиться, что я наблюдаю. Чтобы убедиться, что я с ним.
Жизнь после этого на какое-то время стала идеальной. Если быть точнее, на ближайшие несколько лет. Я восхищаюсь своими детьми, их играми, моментами, от которых у меня перехватывает дыхание. Я постоянно играю в прятки с сыном, исчезая и возвращаясь снова и снова. С каждым разом его уверенность растет. Он стал частью меня, и однажды, обсуждая роды, женщина спрашивает о моих переживаниях. Я рассказываю ей, каким ужасным было рождение моей дочери, потом она спрашивает о моем сыне, я делаю паузу и пытаюсь подумать. И мне требуется секунд десять, чтобы вспомнить, что я его вообще не рожала.
Я всегда думала обо всех отделениях интенсивной терапии как о своего рода утробе: ритмичные звуки, контролируемая мягкость, перевод пациентов на спасательный круг аппаратов искусственной вентиляции легких. Наши пациенты – это младенцы, которые останутся внутри искуственной утробы на какое-то время. Они не совсем живые, но все же живые, и что бы ни случилось, они навсегда останутся другими, сойдя с этого материнского космического корабля.
Сейчас сентябрь, и я здесь в качестве студентки, несмотря на то, что уже много лет работаю медсестрой. Это продвинутый курс интенсивной терапии, который длится шесть месяцев. Специализированное обучение здесь считается достаточно жестким. Сестринское дело в реанимации, как и любой другой уход, имеет решающее значение для безопасности пациентов и требует высокого уровня навыков, опыта, сострадания, лидерства и обучения. Мне нравится учиться. Сентябрь – мой фаворит: я всегда любила его, возвращаясь в школу, даже будучи своенравным подростком – новые тетради, расширяющиеся миры, свежий запах осеннего воздуха и новые возможности, шанс измениться. На протяжении всей моей карьеры медсестры я попадала на краткосрочные и более длительные курсы, и каждый раз они давали мне ощущение сентября.
В реанимации спокойно, даже в самых отчаянных обстоятельствах, даже в самые напряженные дни. И когда, несмотря на все усилия, пациента спасти невозможно, медсестры интенсивной терапии способны обеспечить ему достойную, безболезненную смерть и, возможно, самое главное – сострадательный уход за самим пациентом и его семьей. Медсестры избавляют от страданий, когда могут, и следят за тем, чтобы никто не умер в одиночестве, даже если семья не может вовремя добраться до реанимации. Сотрудники отделения интенсивной терапии будут с пациентами до последнего вздоха, когда близкие не могут приехать.