История частной жизни. Том 5. От I Мировой войны до конца XX века

’ Пер. А. Прокопьева.

сегодня является символом смерти в большей мере, чем скелеты и мумии в макабрах XIV-XV веков, больше, чем проказа»— не теряет актуальности. Продолжительность жизни в 1900 году составляла 48 лет, в 1935-м — 61 год, 70 лет и 5 месяцев для мужчин и 78 лет 6 месяцев для женщин — в 1981 году*⁹. Детская смертность, составлявшая в 1940 году 91 на юоо, в 1978-м—лишь 12 на юоо. Вероятность того, что кто-то из молодежи умрет в течение года, ничтожно мала (0,03% за ю лет), исключение составляет возрастная группа от 18 до 22 лет вследствие «аномальной» опасности, которую представляет увлечение мотоциклами. В XVIII веке из ста новорожденных пятеро рождались при жизни бабушек и дедушек (в 1973 году—сорок восемь), и у 91% 30-летних все четверо бабушек и дедушек умерли, а у 28% — и оба родителя (в 1973 году соответственно 53% и 4%). Вот свидетельство одного демографа: «В XVIII веке последующее поколение сменяло предыдущее без наложения одного на другое, что наблюдается в современной Франции». Неравенство перед лицом смерти статистически проверяемо. Дольше всех живут университетские преподаватели и школьные учителя, инженеры, административные работники и представители свободных профессий. Хуже всего положение у подсобных рабочих (2,5% из них умирают в возрасте от 35 до 6о лет, то есть в три раза чаще, чем преподаватели и инженеры), обслуживающего персонала, рабочих. Вероятность смерти в 35 лет в среднем составляет 0,23%, но для руководящих работников, представителей свободных профессий, учителей — 0,1%, для подсобных рабочих — о,6% и для занятых в сельском хозяйстве — 0,4%. Из занимающих одну и ту же должность дольше живут дипломированные специалисты; это относится как к рабочим, так и к руководящим кадрам. Занятость — это защита от смерти: безработные умирают более молодыми, чем работающие представители той же социопрофессиональной категории. Пенсионеры и те, кто вышел на пенсию досрочно, умирают чаще, чем их работающие сверстники; в самом благоприятном положении находятся занятые в сфере госуслуг. Другой защитой от смерти служит семейная жизнь: смертность среди холостяков, разведенных или вдовцов в возрасте от 35 до 6о лет вдвое превышает таковую у женатых мужчин. У женщин эти различия не столь велики: незамужние женщины, вдовы и разведенные умирают не намного чаще, чем замужние, чему можно найти два объяснения: или чувства женщин не столь сильны, как они показывают, или же супружеская жизнь доставляет им много трудностей и стресса. Как бы там ни было, женщины переживают смерть супруга легче, чем мужчины, что опровергает расхожую поговорку: «Есть безутешные вдовы, нет безутешных вдовцов». Урбанизация усиливает неравенство перед лицом смерти: в сельской местности уровень смертности сельскохозяйственных рабочих в два с половиной раза выше, чем учителей, а в крупных городах смертность среди подсобных рабочих в четыре раза превышает таковую среди учителей (в Парижском регионе—пятикратно).

Смерть, которая в 8о% случаев происходит в настоящее время в больнице, полностью медикализована. До того как факт смерти будет зарегистрирован государственными органами, ее должен констатировать врач. Момент смерти ставит проблему: раньше это была остановка дыхания, что фиксировалось по отсутствию запотевания зеркальца, которое размещали перед ртом умирающего; сегодня доказательством смерти является отсутствие зубцов на электрокардиограмме. Смерть в наши дни — не мгновенный переход из одного состояния в другое: это целая серия этапов, которые могут растянуться на многие часы и даже дни. «Смерть стала техническим феноменом, которого достигают остановкой аппаратов поддержания жизни, то есть решением медиков» (Ф. Арьес).

КАК УМИРАТЬ?

Смерть и умирание

Смерть—модная тема. Филипп Арьес называет «публичную церемонию, организованную самим умирающим, который возглавляет ее и знает порядок ее проведения», «прирученной смертью»⁴⁰. Эту мизансцену можно увидеть на знаменитой картине Грёза «Отцовское проклятие» (около 1765 года, Лувр). В двух латинских трактатах XV века «Искусство умирать» (Ars moriendi) говорится о том, что друг умирающего превращается в «посла смерти» (nuntius mortis), когда больной еще питает какие-то иллюзии о возможности благоприятного исхода. Описание смерти Людовика XIV, сделанное Сен-Симоном, подошло бы и простолюдину. Умирают так же, как и родились: в комнате, где полно людей; врачи в прежние времена были убеждены в «благотворности воздуха», поэтому они приказывали всем уйти, открывали окна и тушили свечи. Умирать не в своей постели, а в больнице начали в США в 1930-е годы. Возникает социология смерти, теоретические положения которой будут изложены в статье Джеффри Горе-ра «Порнография смерти», опубликованной в 1955 году. Автор коснулся тех же тем и в работе «Смерть, горе и траур». С тех пор, по мнению Филиппа Арьеса, «приличия запрещают всякое упоминание о смерти. Это мрачная тема, смерти как будто не существует. Есть только люди, которые исчезли и о которых больше не говорят, — и о которых, возможно, будут говорить когда-нибудь потом, когда забудут, что они умерли <...>. Раньше детей находили в капусте, а теперь умершие исчезают в цветах», и можно задаться вопросом, «не является ли источником существенной части сегодняшних социальных проблем удаление темы смерти из повседневной жизни, запрет траура и оплакивания своих покойников». От неизлечимо больного скрывают тяжесть его состояния и радуются, «что он не подозревает о своей смерти». На смену драме вчерашней смерти приходит мрачная комедия смерти сегодняшней: умирающий изображает того, кто не собирается умирать, а окружающие ему подыгрывают. Умирающий лишен смерти, а его близкие—траура. Плачут теперь только за закрытой дверью, пишет Горер, «как если бы слезы были сродни мастурбации».

Позволим себе не быть столь категоричными. Чтобы смерть могла стать «публичной церемонией, огранизованной самим умирающим, который возглавляет ее и знает порядок ее проведения», необходимо, чтобы он оставался в сознании и чтобы боль не была невыносимой — иначе он не сможет играть свою роль. «В те времена, когда не очень серьезные заболевания оказывались смертельными, о смерти всегда сообщалось заранее», — пишет Филипп Арьес. В этом можно усомниться. Сердечные приступы существовали всегда, и в связи с отсутствием лечения эффект от инфекционных болезней был ужасным, что уж говорить о чуме. Тем не менее «Роланд чувствует, что смерть забирает его», а Тристан «почувствовал, что жизнь покидает его и что он вот-вот умрет». Но здесь речь идет о литературных текстах, об «иллюзии реальности», а не о свидетельствах очевидцев. «Крестьяне у Толстого умирают как Тристан или как хлебопашец у Лафонтена, они так же безыскусны и смиренны»,—утверждает Филипп Арьес. На это можно было бы возразить словами одного онколога, специализирующегося на терминальной фазе лейкоза: «Я никогда не слышал, чтобы умирающие произносили какие-то исторические фразы; из полутора тысяч больных лейкозом, среди которых было много врачей, лишь один осмелился не бояться смерти». «Прекрасная смерть», так очаровавшая Филиппа Арьеса, смерть при ясном уме, осознании неминуемости конца и владении собой на этом пути, конечно, существовала—и порой встречается в наши дни тоже,—однако отношение к ней как к универсальной модели вызвано не точностью эпистемологического анализа, а скорее ностальгией по ушедшим временам. «Прирученная смерть <...> не является моделью на историческом поле, это мифический идеал. Дискурс о смерти стал использоваться для выражения ностальгии и социальной утопии»⁴¹. В то же время Филипп Арьес весьма кстати заимствует из английского языка слово «dying» — «умирание», «процесс смерти» (не следует путать со словом «death» — смерть). Многие американские ученые проводили исследование «умирания». Несмотря на различия в подходах, можно выделить определенное сходство взглядов на постепенную адаптацию умирающего — после острой фазы тревоги и протеста—к осознанию неминуемости собственной кончины. Читая эти размышления о «работе смерти», поражаешься ее сходству с «работой жизни», которая так же отмечена чередованием протеста и тревоги со спокойствием: убежденность в том, что следует накапливать опыт, предшествует мыслям о том, что все бесполезно, потому что смерть не позволит им воспользоваться. Сартр весьма удачно описал этот важнейший этап частной жизни: «в тот момент, когда человек теряет ощущение своего бессмертия, смерть становится лишь вопросом времени». С этой точки зрения «работа жизни»—лишь репетиция «работы смерти», «умирания».

Где люди умирают?

Сегодня «умирание» происходит в больничной атмосфере, при этом умирающий и ухаживающий за ним персонал вступают в сложный заговор. Немногочисленные французские исследования того, что Пьер Суде называет «переходным экзаменом», подтверждают выводы американцев. Врачи, медсестры и сиделки ведут себя так, как если бы больному суждено было выздороветь, а продолжение медицинских процедур имеет своей целью замаскировать неминуемость смерти. Все французские врачи, опрошенные в 1968 году, в отличие от своих американских собратьев, категорически отказывались сообщать в больнице о скорой смерти. Речь шла о том, чтобы защитить персонал и всю больничную среду и обеспечить безмятежность больного.

Два американца—врач Р.С. Дафф и социолог А. Б. Холлингс-хед, изучившие сорок смертей в больнице, подчеркивают молчаливое согласие, царящее между больными и теми, кто за ними ухаживает. Как сказал некий врач, «воспитанный человек все понимает без слов». Это «общая симуляция»⁴². Д. Крейн утверждает, что медсестры абсолютно неосознанно медленнее отзываются на вызовы умирающих, чем прочих больных (The Dying Patient. N.Y., 1970). Молчащий пациент невыносим для тех, кто за ним ухаживает, и они отвечают на это собственным молчанием. Американское исследование показало, что если в больницу поступают два человека в одном и том же физическом состоянии, один из них может считаться безнадежным, а другой излечимым—это зависит от возраста (для старика прогноз безусловной смерти может быть сделан еще до прихода врача) и от социального положения. Алкоголик, наркоман, проститутка, бездомный (клошар) получают диагноз «смерть при поступлении в больницу», «вероятность для кого-то считаться умирающим или умершим в какой-то мере зависит от его места в социальной структуре»,—утверждает Клодин Херцлих. Если человек стар, беден, одинок, короче говоря, если он представляет собой целый набор проблем, у него нет шансов стать «медицинским кейсом», каким бы стал человек именитый, лечению каковых врачи любят посвящать научные публикации. Если ситуация с медицинской и социальной точки зрения банальна, смерть больного впишется в серийное производство, которое предстоит рационализировать. Изощренный и неумолимый механизм социального неравенства присутствует в жизни человека до самой последней его минуты. Смерть «человека без свойств», «включенная в организационные цепи и исключенная в качестве индивидуального, личного опыта, отмеренного особым ритмом,—ее время, место и значение зависят от рациональности бюрократической организации. Она теперь—лишь подпорка в работе, проводимой в связи с ней» (К. Херцлих). Представляется, что благодаря этому бюрократическому растворению смерти происходит ее вытеснение из сознания. В то же время не стоит обвинять во всем врачей. «Не врачи индифферентны, а общество в целом не любит смерть; но в этот скорбный час врач оказывается представителем общества, и все претензии, жалобы и нарекания поступают именно в его адрес»⁴*.

Эвтаназия

Вселенная умирающего привязана к трем мирам: медицинскому, считающемуся компетентным; миру семьи и друзей; наконец, социальному со всеми его требованиями и запретами. Именно здесь возникает проблема эвтаназии и ее тайны. Этимологическая ирония: слово «эвтаназия» происходит от греческого thanatos—смерть, и префикса eu—хорошо. Таким образом, эвтаназия в переводе—«хорошая смерть». Возможна ли она? И кто вправе организовать ее? В1968 году профессор Жан Амбюрже заявляет: «Задача врача заключается не в поддержании жизни любой ценой и не в том, чтобы помешать естественной смерти; она состоит в том, чтобы предупредить и избежать патологической преждевременной смерти». Но кто определяет, что смерть «преждевременная»? В ноябре 1976 года преподобный отец Рике на Страсбургских встречах констатировал: «Необходимо организовать наше общество таким образом, чтобы, с одной стороны, устранить у умирающего желание совершить самоубийство, окружив его лаской, заботой и пониманием и облегчив его страдания, а с другой стороны, прекратить терапевтические фокусы, направленные на продолжение безнадежной и бессмысленной агонии». Но кто знает, где начинаются эти «фокусы»⁴⁴? В 1967 году Л. Куртнер, адвокат из Чикаго, предлагает составлять «прижизненное завещание», в котором потенциальный больной может потребовать «активной» эвтаназии в случае, если сам он будет не в состоянии выразить свою волю. Член Палаты представителей штата Мичиган Дэвид Холлистер предложил законопроект, по которому больной может предоставить право контроля медицинского ухода «официально назначенному лицу, имеющему все полномочия принимать решение о лечении, если сам больной не в состоянии этого делать вследствие болезни или несчастного случая». В Соединенных Штатах до сих пор Институт Луиса Харриса задает представитёлям протестантов, католиков и иудеев следующий вопрос: «Считаете ли вы, что смертельно больному должно быть предоставлено право попросить врача дать ему спокойно умереть, а не поддерживать его жизнь, когда надежды на излечение нет?» Положительный ответ дали 76% протестантов, 70% католиков и 75% иудеев. Во Франции 6 апреля 1978 года сенатор Анри Кайаве предложил закон о «праве на смерть». 13 октября того же года совместно с сенатором Жаном Мезаром, доктором медицины, он внес новое предложение, дополняющее второй параграф статьи 63 Уголовного кодекса. Неоказание помощи человеку, находящемуся в опасности, больше не является преступлением для врача, «который по просьбе больного, находящегося в сознании, или по собственной инициативе, если больной без сознания, не предпринимает или прекращает лечение или реанимацию, если они приведут лишь к искусственному поддержанию жизни при неизлечимой болезни или несовместимых с жизнью травмах, полученных при несчастном случае». Эти два предложения незамедлительно вызвали оживленную полемику. Журнал Le Panorama des medecins узнал мнение 701 медика, 666 из которых высказались против предложения Кайаве, но другое исследование, проведенное среди 300 врачей-практиков, показало, что те, кто не достиг 35-летнего возраста, положительно относятся «к пассивной эвтаназии больного или раненого, находящегося в длительной коме при абсолютной невозможности излечения». Внимание следует обратить на прилагательное, выделенное курсивом.

Каково же мнение судьи? Закон требует, чтобы он дал следующий ответ: активная эвтаназия—это убийство, которое

подлежит рассмотрению в суде присяжных; пассивная эвтана. зия—это преступление, заключающееся в неоказании помощи человеку, оказавшемуся в опасности. Однако, как мы видели при рассмотрении вопроса о борьбе с бесплодием, судья или присяжные нередко отходят от Уголовного кодекса. Приведем несколько примеров. Мирей Гуро, убившая своего неизлечимо больного сына, была оправдана судом присяжных Шамбери в ноябре 1966 года. В марте 1972 года в Метце был оправдан муж, убивший жену, чтобы положить конец ее страданиям. Фернандо Карильо семь месяцев спустя после смерти отца убивает свою смертельно больную мать; в октябре 1977 года он был оправдан в Экс-ан-Провансе. В мае 1978 года суд присяжных Версаля приговорил к трем годам условно Жиля Мийотта за убийство своей дочери с инвалидностью. Луиджи Файта, убивший смертельно больного брата, оправдан в январе 1982 года судом присяжных в Кольмаре. В Англии Дерек Хамфри, журналист газеты The Sunday Times, убил с ее согласия свою жену, страдавшую от неизлечимого рака, и был оправдан. За последние двадцать пять лет в Великобритании не было вынесено ни одного приговора с реальным сроком заключения по поводу эвтаназии. В Стокгольме, что удивительно, принимая во внимание имеющиеся представления о Швеции, 15 сентября 1978 года доктор Тосс был приговорен к восьми месяцам тюрьмы за убийство пациента, подписавшего в присутствии свидетеля в 1974 году завещание, в котором просил не проводить никаких реанимационных мероприятий в его отношении.

А что же должен делать врач? «Когда речь идет о новорожденных, — пишет доктор Пьер Симон, — вопрос более сложный. Неписаное правило гласит, что если ребенок не начал дышать через пять минут после рождения, следует отказаться от продолжения реанимации. За это время в нервной системе происходят необратимые изменения». Однако тот же автор описывает и исключения: некоторые новорожденные, которые были реанимированы после критических пяти минут, выросли здоровыми людьми. А что отвечать на просьбу матери не спасать ее нездорового ребенка? Весьма вероятно, что пассивная и активная эвтаназия практикуется гораздо чаще, чем принято считать. Эта тема относится к сфере тайны, и тайна эта тем бережнее хранится, что сформулировать ясный ответ на возникающие вопросы практически невозможно. Два случая, имевшие место в реальности, должны вызвать беспЪкойство любителей давать советы. Случай первый. Успешный, динамичный, спортивный бизнесмен болен неизлечимым раком. Под массированным действием кортикоидов у него выпали все волосы, лицо раздулось. Внешность его изменилась до неузнаваемости. До последнего дня к нему ежедневно приходила молодая, красивая жена. Как только она появлялась, лицо обреченного озарялось радостью. Его врач утверждал, что ему хотелось как можно дольше поддерживать жизнь этого человека, потому что, видя его, он испытывал счастье, которое невозможно оценить. Второй случай, бо-летняя женщина с диагнозами «шизофрения» и «вялотекущий рак» сломала шейку бедра. После операции она много дней была в коме. Каждый день младшая сестра приходила к ней. По взгляду можно было понять, что больная узнает сестру, но речи были бессвязными. Кто осмелится возразить на то, что жизнь в этой умирающей теплилась лишь для того, чтобы назавтра она могла увидеть любимое лицо сестры? Пусть же эвтаназия остается в неправовой сфере. Право принимать решение должно оставаться за участниками этой пляски смерти: врачом, больным, родными, друзьями*.

Самоубийство

Самоубийство — крайнее проявление непокорности. Своим отказом продолжать существование, которое он считает не приносящим удовлетворения или невыносимым, самоубийца

* В настоящее время во Франции законна пассивная эвтаназия, дебаты о легализации активной эвтаназии продолжаются.— Примеч. ред.

бросает вызов всем живым. Это вызов и покойным, присоединиться к которым он непонятным образом спешит. Вызов Богу, потому что самоубийца отрицает Божий промысел; вот почему с точки зрения католицизма повешение Иуды Искариота — грех, которому нет прощения. Самоубийство вызывает как презрение («Какая трусость—отказываться от борьбы за жизнь!»), так и восхищение («Какое мужество нужно было для этого поступка!»). Несмотря на провокацию — и даже долю хвастовства, которая в нем содержится, — этот акт остается скрытым завесой тайны. Каким образом страдающий маниакально-депрессивным психозом, опустившийся много лет назад человек, прекративший мыться и обращать хоть какое-то внимание на свой внешний вид, находит в себе силы повеситься в больничном парке или же перешагнуть через перила балкона? Как этот шизофреник, явно «оторвавшийся от реальности», сумел скопить столько пилюль, чтобы совершить то, что называют «удавшимся самоубийством»? Что происходило в голове этого преуспевающего руководителя, когда он в погожий день направил свой автомобиль прямиком в дерево? Тайна, окружающая самоубийство, так глубока, что мы даже не знаем точного количества самоубийств в год. Конечно, какая-то статистика существует, но, регистрируя лишь «удавшиеся» самоубийства, она недооценивает их реальное количество. 12 ооо в 1983 году, около 150 ооо попыток, ю% смертей молодых людей в возрасте от 15 до 24 лет происходят в результате самоубийств. Из специального номера журнала Laennec (апрель 1985 года) узнаем, что самоубийства совершаются в основном по понедельникам, почти никогда —в выходные дни, преимущественно в мае и июне, редко—зимой; горожане сводят счеты с жизнью, как правило, в августе; с сельскими жителями это происходит в два раза чаще, чем с парижанами. В исследовании, опубликованном ассоциацией Phenix, подчеркивается влияние изоляции (одинокий образ жизни, развод, вдовство). Книга Клода Гийона и Ива Ле Боньека «Как совершить самоубийство», опубликованная Аленом Моро, вызывает скандал: один из авторов обвиняется в неоказании помощи человеку в опасности по жалобе семьи одного самоубийцы, который уже совершил множество попыток убить себя. Ответственность всегда ложится на плечи кого-то другого. Самоубийца — это покойник, который приговаривает своих близких К вечному чувству вины.

ЗНАЧЕНИЕ СМЕРТИ.

ЧТО ДЕЛАТЬ С ПОКОЙНЫМ?

От «модификации» к подлинной смерти В античные времена существовал культ предков и Бессмертных. Для людей, живших в эпоху раннего Средневековья, смерть была лишь «модификацией» в ожидании коллективного воскрешения. Начиная с XIII века смерть индивидуализируется, и умирающий в ужасе думает о том, что его ждет на Страшном суде. В исламе наблюдаем то же самое: «Каждая душа вкусит смерть, но только в День воскресения вы получите вашу плату сполна. <...> ...земная жизнь—всего лишь наслаждение обольщением» (Коран, III, 185). Проповедь милости в Реформации и молитвы, оплакивающие умерших в Контрреформации, выражают эту индивидуализацию. В христианской эсхатологии все, что происходит в этом мире, одновременно второстепенно (жизнь — всего лишь переход) и обречено (смертный грех влечет за собой вечные муки в аду). Понятно, что на закате дней люди стали принимать меры предосторожности. Вольнодумец Лафонтен, поучившийся в юности в духовной семинарии, два последних года жизни вымаливал прощение за грехи молодости. В ту эпоху умирающие в большей степени боялись ада, чем самой смерти. В XIX веке «переходный экзамен» секуляризировался: эсхатологию заменила телеология. По справедливому замечанию пастора Андре Дюма, «И Гегель, и Маркс (первый апеллирует к знаниям, второй — к социальным изменениям) прославляют индивидуальную смерть с тем, чтобы воцарилось объединенное человечество. Заметим, как все перевернулось. Нет больше необходимости ни на религиозном, ни на мифическом уровне находить себе предков, но необходимо на светском и историческом уровне стать акушерами будущего человечества.». Но что бы ни имелось в виду—Град Божий или коммунистическое эльдорадо, — в обоих случаях речь идет о «достижении недостижимого благодаря осознанию важности перехода к лучшему состоянию». Фрейд задается вопросом, не является ли Эрос лишь остановкой на пути Танатоса. «Оба первичных позыва,—пишет он в книге «Я и Оно», имея в виду сексуальное стремление и стремление к смерти, — проявляют себя в строжайшем смысле консервативно, стремясь к восстановлению состояния, нарушенного возникновением жизни»*.