История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Как же так, думал Илья. Разве сам Монтень не писал ранее о пользе наук? И разве то, что люди занимаются, скажем, медициной, может ослабить их волю? Конечно, когда одни убивают или наносят друг другу тяжелые увечья, а врачи приходят, чтобы лечить, в этом есть большое противоречие…

Но всего более его поразили следующие строки:

«Наша жизнь, говорил Пифагор, напоминает собой большое и многолюдное сборище на олимпийских играх. Одни упражняют там свое тело, чтобы завоевать себе славу на состязаниях, другие тащат туда товары, чтобы извлечь из этого прибыль. Но есть и такие — и они не из худших, — которые не ищут здесь никакой выгоды: они хотят лишь посмотреть, каким образом и зачем делается то-то и то-то, они хотят быть попросту зрителями, наблюдающими жизнь других, чтобы вернее судить о ней и соответственным образом устроить свою».

Но когда война толкает брата против брата, как станешь думать об устройстве своей жизни?..

Последнее письмо от Верочки было в конце лета, и он столько раз перечитывал его…

Этот год был страшный для Сивцовых: в калмыцком селении убит был Верочкин брат, военврач. То ли обозлились на него, что он кого-то не освободил от военной службы, то ли еще по какой причине. Убийцы остались неизвестными. Для Виктора Максимовича Сивцова гибель сына была не только горем — катастрофой, и он запил горькую. И стал собираться на Кавказ, будто там ожидало его воскресение тела и души. Сломалась семья. Силу Верочкиной привязанности к отцу и брату Илья почувствовал давно, при первом знакомстве. Тем более его потрясла в Верочкином письме короткая строчка:

«Я решила уйти в монастырь. Это для меня единственный выход».

Это она, Верочка, уйдет в монастырь?! — думал он. Та, которая мчалась на коньках по пруду, повязав вокруг шеи красный шерстяной шарф? Та, что умела ждать его возвращения? И она всех оставит: его, отца… Дикая идея. Анахронизм смешной. Какие теперь монастыри? Монахи, надев пиджаки и брюки клеш, и монашки, облачась в мирское платье, поразбежались кто куда. Монастырь был для них тихим уголком, прибежищем. А где нынче такой уголок? Где это такой тихонький остров, тихонький, беспечальный?..

8

Евдокия Гуляева уже забыла то время, когда можно было не отзываться на окружающее и замкнуться в семейной жизни. Оно ушло — это время — безвозвратно. Едва началась мировая война — и судьба каждого человека заметно стала зависеть от общего хода дел. А далее и еще больше. Революция — вихрь…

Гражданской войне, интервенции, лишениям конца не видно. Но как ни грозны повсюду события, Астрахань, казалось Гуляевой, — какой-то заговоренный город. Едва схлынули январские и февральские морозы, едва повеяли мартовские ветры и вздохнулось полегче в ожидании тепла, в городе вновь — выстрелы, по улицам движутся вооруженные отряды… Город на осадном положении.

От рабочих и матросов Гуляева узнала в тот же день: в Астрахани назрел заговор, взбунтовался солдатский полк.

Было много жертв, и кары были суровые. Во главе мятежа оказался целый штаб из «бывших» — тут, рассказывали, и морской офицер, и некая княгиня Туманова, и кто-то из партии монархистов, Соколов кажется, и другие прочие. На некоторых заводах люди по несознательности, ропща на голодный паек, побросали работу, а иные даже примкнули к мятежникам, и на улицах пролилась кровь.

Были из бунтовщиков, из бывших солдат и такие, которые своим конвоирам кричали:

— Мы с фронту в распояску шли, офицеров брали и казнили, с господ котелки срывали, а теперь, значит, с голоду подыхай и свои же тебя к ногтю, в «земельный совет», так вашу!..

Спустя несколько дней все поуспокоилось. В приказе, под которым стояли подписи Кирова и других членов Реввоенсовета Одиннадцатой армии, говорилось:

«…Вслед за призывом «Смерть шкурникам!» должен раздаться другой: «Все к станкам! Все на работу!»

Городские власти велели всем имеющим огнестрельное оружие под страхом расстрела тотчас его сдать, а Временному военно-революционному комитету взять на учет «всех буржуев губернии, всех кулаков и спекулянтов, а также прикрывшихся рабочей одеждой шкурников и составить из них изолированные лагеря для принудительных общественных работ».

Евдокия Гуляева невольно порадовалась, что нет в ее семье ни шкурников, ни спекулянтов или прочих, кого имели в виду постановления.

Трудная была весна, невеселая. Город остался без топлива, и появился особый приказ прекратить сеансы во всех кинематографах, прекратить и пассажирское трамвайное движение, а также уличное и наружное освещение домов. Но возможно, думала Гуляева, другие страны нас поддержат. Вон и в Венгрии советская власть…

Конечно, весна была астраханская, южная, все расцвело, акации и тутовые деревья распустились. А там и жаркое лето подступило. Оно было не веселей весны. Фронт подошел близко к Астрахани.

В последний день знойного мая знакомая работница-активистка позвала Гуляеву на заседание городского Совета. Когда они пришли, заседание началось. Из-за стола встал Киров. Ростом невелик, но широкая грудь; волосы зачесаны назад; верхняя пуговка ворота расстегнута, глаза блестят. Горячий человек. И речь горячая.

Киров выступал с докладом о текущем моменте. Оглядел зал. И сказал громко:

— Опыт полуторагодичной борьбы должен уже научить нас, что мы ведем борьбу действительно не на живот, а на смерть. Не забывайте, однако, что буржуазия не так уже безнадежно смотрит на свое положение, как это многие из нас думают. В Каспийском море наш флот захватил пароход «Лейла», на котором ехали белогвардейские агенты…

Это были не простые агенты. Белый генерал со свитой. Они везли письмо Деникина Колчаку. Шевельнув листками, лежавшими перед ним, Киров продолжал:

— «Неуспехи наши, — пишет Деникин Колчаку, — объясняются тем, что союзники не дают нам помощи»… Гучков дает Деникину рецепт, как спасти Россию от советского засилья. Он, рассматривая общее положение, говорит: «В одном их, большевиков, можно похвалить: они способны организовать народную оборону». — И, помедлив: — Дальше Гучков говорит, что большевики отличаются тем, что в простонародье называется «не зевай». «Пока мы раздумывали, как да что, они пользуются моментом и накладывают нам по шее». Для того чтобы спасти Россию, Гучков, предлагает обработать наших военнопленных, находящихся еще за границей, вооружить их, и тогда они смело возьмут Петроград, затем Москву, а там уж советская власть, прижатая к стенке, само собой разумеется, неизбежно рухнет. В письме Деникин пишет Колчаку: «Даст бог, встретимся в Саратове и там решим вопрос о власти».

Киров нахмурился, повел плечом, и зал понял его мысль: не встретятся!

Он закончил речь словами:

— Мы должны помнить, что буржуазный строй добровольно не умрет. Смерть или победа — вот наш лозунг.

Собравшиеся ответили ему громкими рукоплесканиями.

Слушая Кирова, Гуляева разволновалась: Саратов — родной ей город. Там Илья! Усилием воли она прогнала сомнения. Не дойдут! Из речей и декретов Ленина, которые она всегда читала внимательно, особенно после отъезда мужа, и из слов Кирова можно было заключить: не встретятся!

Идя тихими астраханскими улицами, Гуляева, все еще борясь со своей тревогой, вчитывалась в новые воззвания на стенах домов, приказы, обращения к мобилизованным на фронт коммунистам, листовки. Большими буквами: «Укрепим братский союз рабочих и крестьян». Внизу подпись: М. Калинин.

«К вам обращаюсь я, кровью спаянные друзья, рабочие, крестьяне и красноармейцы!

Мы, русское — рабоче-крестьянское правительство, всегда заявляли и заявляем, что н е х о т и м в о й н ы. Мы мирно стали строить нашу социалистическую избу, основали фундамент, возвели стены и хотели завершить крышу, но эту н о в у ю и з б у н а ш у п о д ж и г а ю т…»