История довоенного Донбасса в символах. Точки
Шрифт:
«Что ты орёшь на меня?» спрашивает Миха, воспользовавшись паузой. Я ему: «А ты чего орёшь?». Тамара говорит: «Сублимация».
И права ведь девочка была, мы, вместо того, чтобы её трахнуть, трепались, как бабы.
А в койку её затащить, ни у меня, ни у Михи наглости бы не хватило, язык не поворачивался сделать ей такое предложение…
VII
Фотография, – вот это, в натуре, искусство. Я это понял, когда познакомился с одним мужиком по кличке Борода. Он под колпаком КГБ тексты Солженицына фотографировал, и диссидентство распространял. А как коммунизм кончился, Борода решил не терять своего таланта, нашёл «крышу» в лице начальника донецкого УВД, Подкопаева, Виктора Ивановича. Только занимается теперь Борода делами на три километра далекими от госбезопасности.
Там, на Орбите, самый главный мусор области организовал целую порноиндустрию с малолетками на главных ролях. И всё отпечатано в таком качестве, какое раньше Бороде во времена тиражирования Солженицына и не снилось. Говорят, один снимок сто баксов стоит. Точно не знаю, не покупал ничего у Бороды. А про Подкопаева хохма ходит: в его кабинете за портретом Президента над головой Подкопаева тайник с коллекцией офигенно малолетних блядей. И вот однажды на каком-то торжественном совещании у Подкопаева петь гимн родины начали, он – солистом, разумеется, мужик здоровый жилистый, подполковник всё-так, голосистый мужик, так вот от его рёва тайник распанахался, и фотки все высыпались, прямо на лысину самого главного мусора нашей области.
Такая, вот, Артёмка, в Донецке исполнительная власть…
Когда мы к Бороде втроём приехали, – я, Миха и Тамара, – блевать захотелось. Огромнейший домина, в доме – зал, а в зале, – как в детсадовской бане. Малолеток голых полно, и такое живое у них общение, что ежу понятно, для них это уже как работа, или школа, о позах впечатлениями обмениваются, какая сколько стоит, и как оплачивается, если в рот тебе кончили, а не на спину, и что мама скажет, когда всё это увидит.
Бороде как раз кто-то из них минет делал, оторвали деятеля искусств от важного занятия. Он сначала не понял, что я от него хочу, от говна такого. Но других фотографов в нашем городе я не знал, чтоб нашу Тамару в нужном ракурсе комсомолкой изобразить. Никакого порно, порнухи в семидесятых здесь, слава Богу, не было, не для того мы Тамару к Бороде привезли. Борода постарался, фотограф всё-таки. Он, правда, с шестьдесят шестого раза понял, чего я от него хочу, перегнал свою эрекцию в творческий потенциал. А куда мне ещё с такими целями и задачами было идти? В фотосалон возле оперного театра? Кого знал, – к тому и пошёл…
У Антона Иудовича в облисполкоме аж очки запотели, линзы в них чуть не лопнули, когда я ему снимки принёс. Ну, один в один наша Тамара с той комсомолкой в купальнике! Ты бы видел, Артём, какая толпа в Михину халупу привалила, чтоб на Тамару нашу посмотреть! Какие-то Елисеи Платоновичи, Дмитрии Поликарповичи, Георгии Собакевичи. И все ещё при Дегтярёве, наверно, уже крысиные норы свои занимали, и все, как один, по кобелиному облизывались, и всё о Тамаре нашей в свои блокнотики записывали. То ли школа Писарева так и не раскрыла им преимущества однополой любви, но кобели обкомовские уже очередь расписали, согласно которой они Тамару по кругу пустят, как только фашист Гейгер отчалит. Они бы её и до Гейгера пустили, но мы с Михой во время смотрин этих так сидели: он – слева, я – справа, посередине – Тамара. Так что всё, чего они достигли – повторного теста на трипперы в центре планирования семьи. На нас троих там смотрели, как на шведскую семью, тем более что в последний момент к нам мента настоящего приставили, от облисполкома. Мусорок этот, кажется, ночевать даже в Михиной хате собирался, но я его, пользуясь случаем, попустил.
Правильно говорят: с глаз долой – из сердца вон. Тамару нашу видел, писаной красавицей-раскрасавицей воспринимал, прямо умницей-разумницей. Так удачно расклад сложился, у нас ещё неделя или около того осталась, на Миху взвалил обеспечение культурной программы для девушки, чтоб от скуки до приезда немца не зачахла. Из виду их, короче, выпустил, и уже Тамара не такой уж и раскрасавицей казалась на расстоянии.
Но, заметь Артём, думал я о ней почти постоянно. И чем дальше влез,
тем ближе вылез. То есть, думал подстраховаться даже, но, во-первых, дурость то была, а во-вторых, дел по горло набралось: бабки из бюджета области потратить, которые мне Иудович в качестве аванса вручил, то-сё, пятое-десятое…Я тогда впервые за несколько лет почувствовал то, чего очень долго до этого мне только во время рыгачки в голову прийти могло: уважение к бабе, то есть к женщине.
На Тамару все, включая меня и Миху, смотрели как на товар подходящий, она при этом так сладенько всем улыбалась, мне казалось, один я вижу, – улыбаться ей в западло, приходится улыбаться, а дальше ведь придётся не только улыбаться, ещё и ноги раздвинуть придётся для хуя немецкого…
Оказалось, не один я так думал…
VIII
Мне двадцать один год стукнул, как раз когда все по Америке убивались: и как у них неграм хорошо, и как у них с правами человека дела обстоят отлично, а совершеннолетие у них наступает как раз в двадцать один год, – и масть как попёрла! Меня ведь после смерти батиной полусиротой считали, теперь удивляюсь, как мне, сироте, из жалости никто виллу на Канарах не отписал. Кредитные карточки дарить модно было, – у меня их столько набралось, хоть стены в сортире обклеивай.
Но самый путёвый подарок, как мне тогда казалось, да и сейчас кажется, мне подарил Паша Бродский. Мы в каком-то кабаке сидели, я – студент ещё, блядь, школяр, – рисуюсь перед ним: у меня тачка с сигнализацией, два мобильника с экранчиками, часы «Ролекс», зажигался «Зиппо» с бриллиантами.
Паша слушает, яблоко жуёт, то есть не слышал вроде ни хера, щекой только дёрнул: подарки, блядь! А потом снимает с себя кобуру такую офигенную, наплечную, со специальными противовесами, а в ней – «Магнум»-сорокапятка, дура такая здоровая, что при выстреле можно палец вывихнуть, если не знаешь, как держать. И надевает он эту кобуру на меня, с днём рождения, мол, тебя, Рубен. И уходит. А я сижу, ни жив, не помер, офигевший, зашуганный, за соседним столиком двое мусоров из прокуратуры одну шлюху по очереди лапают. Такой вот стрёмный подарочек.
Потом оказалось – далеко не повседневная вещь. Так, пострелять на природе время от времени, и обратно положить – в самый раз. Ну, сейчас-то ствол тот на полке редко когда лежит…
О приезде Гейгера я мог бы вообще не вспомнить. Товарищи из обкома, то есть из облисполкома занервничали раньше всех, звонками беспокоить начали. Тамара у них под контролем была, но уж если я её нашёл, то должен довести дело до конца. То есть, до конца фашиста Гейгера.
А по городу такую пургу мести начали! О шлюхе для фашиста уже в очередях на базаре знали, обсуждали эту актуальную проблему: понравится ли Гейгеру наша родина, или в Казахстан поедет? Я в лифте к Михе на этаж поднимался, со мной – две бабульки. Одна говорит: «Слыхали? Вроде дочка мэра послу из Швеции приглянулась!» Вторая: «И не дочка мэра, а дочка губернатора. И не послу, а министру обороны. И не Швеции, а Финляндии».
Информированный у нас народ, блядь, ничего не скажешь. Ну да, как же! Будет наш мэр свою дочку под какого-то иностранца подкладывать! Да он собственноручно чужих дочек положит, вместо одной своей!
Открывает мне, короче, Миха, двери, и сразу куда-то исчезает. У него и хата небольшая, пара комнат всего, но мне тогда казалось, будто я там полдня проблукал, пока их нашёл. Как только их увидел, понял: всё, пиздец, стоять мне на дне ставка ногами в миске с цементом! В койке их увидел бы, и то так бурно, блядь, не отреагировал, что называется.
У Михи в комнате два телевизора стояли, помнишь? Один – «Электроника» какая-то зачуханная, от родителей ему осталась, другой – «Филипс» настоящий, немецкий, импортный. Весь прикол в том, что «Филипс» не работает, он тумбочкой для «Электроники» стоит. А тут оба телека порознь стоят, и на одном из них, не помню на каком, Миха с нашей Тамарой сидит, бёдрышко к бёдрышку. Ей каких-то тряпок за счёт облисполкома накупили, косметики там, весь диван, короче завален, а эта парочка сидит спиной к окну, и лиц их я разглядеть не могу.