История довоенного Донбасса в символах. Точки

Я – в зал, где эта сука поп-корн жрёт, к Тамаре его, ясный хуй, не подпускают, он ей издали подмигивает, знаки успокаивающие делает. Я ему говорю, ты сука, куда волыну дел, – и по печени ему, чтоб пиздеть не вздумал.

Он не спиздел, правду сказал: в нужном месте, говорит, пистолет твой, и чего ты, Рубен, трясёшься, товар сдал, беги лавэ получать, нечего тебе тут больше делать.

Это мне-то там делать нечего было!

Я ему опять по печени зарядил, больше не получилось, мусора эти коситься на нас начали, весь зал ожидания и так очистили, мы с Михой и так чудом туда попали. Арсений Иосифович мне ненавязчиво так намекнул, чтобы я перед глазами фашиста особо не мелькал, не напугал его ненароком. И, главное, Михе с фингалом на полрожи можно хоть по всему вип-залу бегать, а мне с рожей интеллигента подальше от фашиста держаться! Справедливость, блядь! Чуть не пристрелил этого Иосифовича. Только чем?! «Евгением Онегиным»?!

Уже баба на трёх языках, – на русском, немецком и ломаном украинской, – посадку объявила, как будто у нас рейсов уйма, и встречающие не знают к какой платформе подбегать. Миха всё старался скрыться, пизда хитрожопая, думал свою какую-то думу, а я за ним по пятам, думаю, только вынь, сука, волыну, я тебе её в жопу затолкаю, не пожалею подарка дорогого ради такого благородного дела, мне потом всё человечество «спасибо» скажет, за то, что одним мудаком с пистолетом в жопе больше стало. Уже Альберт Иудович пальто снял и к зеркалу пошёл, чтоб ширинку проверить: застегнул или нет.

Тут из троллейбуса номер девять на конечной остановке вываливается этот Саввович, и все мусора сопровождатели, опять на него вылупились, как кролики на удава, и при этом проспали прибытие фашиста Гейгера.

А фашист вышел породистый, любо-дорого посмотреть на представителя высшей расы. Пасмурно было, а у него зубы как четыре солнца светятся, блендамет комплит, и всё такое прочее, пузом двери на фотоэлементах открыл.

Вот значит, мусор проспали немца, а я проспал Миху.

Фашисту хлеб-соль всобачили, ключ от города подарили, и какой-то хуй прилизанный Тамару к нему для знакомства потащил, – Гейгер аж светиться начал от радости, как от радиации…

Кто первый палить начал, я так и не понял, увидел, как Миха волыну вытащил, и вроде стоял так близко, потом я глянул – он хуй знает где, в полной боевой готовности, собирается вести прицельную стрельбу.

Тебе будет смешно, Артём, но я в него «Онегиным» запустил.

Чем спас фашисту Гейгеру жизнь: первым выстрелом Миха – стекло панорамное вышиб к ебеням, откуда открывался очаровательный вид на лётное поле.

А больше выстрелить Миха не успел, потому что раньше него выстрелить успели, и уложить нашего журналиста без сантиментов.

Миху куда-то под табло занесло, вроде бы и стрелять уже некому было. Поэтому я на аэродром охуевший приехал, а как стрелять начали, охуел уже в конец. Кто стреляет? Да все подряд! В кого? Пиздец уже полный, – в Саввича стреляют, в дохляка этого!

Ну, дохляк не дохляк, а мусоров наших на прицеле одним стволом держит, а других, стволом в другой руке, каким-то приёмом сумел удержать в кротости и покое немецкую команду. Один из хуёв этих гейгеровых на колено упал, за руку держится, сам Гейгер погас за пару секунд, даже зубы побледнели, а Альберт Иосифович стоит между мусорами и Гейгером, как статуй без хуя, и смотрит на меня такими глазами, как будто я его ебал всю ночь, а денег не заплатил.

Мне на него насрать уже было.

Мне на всех стало насрать.

Как только после Михи палить начали, мне на всех стало насрать. Мне и в башню прийти не могло, что Миху грохнуть могут, его ведь и подстрелили несерьёзно совсем, но Томка над ним так убивалась, что Обком Иудович до сих пор, наверное, не может поверить в то, что на шлюхе прокололся, а мне на него насрать стало, я его плечом задел, когда к немцу шёл, задел так, что он чуть на лётное поле не вылетел.

А на меня раж нашёл! Хожу кругами вокруг Гейгера, его орлы и пальцем пошевелить боялись, – ну-ка пошевелись на стволе у Саввовича! – хожу, в рожу его сытую заглядываю, и ору ему в самое ухо:

«Ай эм пэтриот! Ай лав май родина! Ай эм пэтриот!..»

Не купил он, короче, у нас никакого завода.

А Миха месяц в больнице провалялся, только с Тамарой не вышло у них ни хуя – характерами не сошлись.

…что самое смешное, я потом к Бродскому с благодарностью прискакал, а он: «Не знаю я никакого Саввовича– Русаловича, Рубен, всё тебе пригрезилось».

Такая вот, Артём, была история…

Часть

III

. Точка «Рисование»

I

… Взрослым становишься совсем не тогда, когда перестаёшь верить в сказки, или в то, что деда Мороза не существует на самом деле, и подарки под ёлкой появляются благодаря родительским стараниям. В какой-то период ребёнок делит всё увиденное или услышанное на действительность и воображение, но делит всё это неохотно, редко когда задумывается всерьёз над этим, с готовностью доверяет второму и с опаской относится к первому.

Взросление – это когда понимаешь, что воображаемое может принадлежать не только одному тебе, и уже не стремишься поделиться своими соображениями с пусть даже близкими чем-то людьми. Иногда подобное состояние – единственное подтверждение того, что ты не существуешь, а именно живёшь, – однако под ёлкой уже лежат подарки, и воображение, наплевательски отнесясь к тому, какое впечатление оно произведёт своими действиями, ярко и красочно разрисовывает крадущихся в предновогоднем гирляндовом полумраке родителей.

Потом – пробуждение в квартире, где родителей больше нет, потому что ты уже стал взрослым…

Встретив свою первую и настоящую любовь в раннем детстве, Аня никак не могла предположить новую встречу в юности, той самой, которую циники называют «недозрелой», а поэты – «романтической».

Ей было всего шесть лет, быть может, семь, детская память не сохраняет таких подробностей. Помнила только, был детский сад без сада вишнёвого, но с кукольными игрушками и тем стандартным набором деревянных домиков и качелей, что можно встретить в любом детском саду.

И ещё был – забор.

Это просто катастрофа дней сегодняшних; в детстве Ани заборы стояли нетронутыми, нынче голые столбы приходятся первым признаком разрухи, тогда – известной по учебникам истории, сейчас – по окружающей действительности.

Разруха в межсезонье – страшная вещь, чёрно-белая пасмурная действительность.

К детскому садику, с целым и невредимым забором Анюта добиралась самостоятельно, совсем не потому, что в своей семье на самостоятельности этой настаивала. Она росла без отца, мать спозаранку уходила на индустриальную работу. Была альтернатива – старшая сестра, но та, по словам матери, умудрилась потерять голову ещё в пятом классе. Будь Анюта тогда постарше, она поняла бы, что сестрица её потеряла отнюдь не голову. Если не было головы для себя, значит, на сестру и подавно не хватало.

Мартовская слякоть вызывала у Анюты слёзы. Пока других детей в её группе заботливо сопровождали взрослые, оберегая от слякотных проблем, она неизменно оказывалась в луже, умудряясь испортить и варежки, и синтетическую шубку, и колготки. Особенно опасным был проход между книжным магазином и чьим-то длинным гаражом, способным вместить, наверное, целый поезд. Узкая полоска с подтаявшим снегом, оттепельной температурой превращённый в нечто похожее на бобслейный желоб, внушал Анюте панический страх. Множество раз она стояла в начале этого прохода, глотая слёзы, и с места решалась двинуться, только когда слышала за спиной приближение кого-нибудь из прохожих, имевших куда больше её шансов беспрепятственно преодолеть опасный отрезок. Разумнее всего было, конечно, отыскать другой путь к детскому саду, пусть длиннее, но не такой рискованный, но для ребёнка подобные вещи роднятся с открытием новой планеты.