История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века
Шрифт:
Толстяк вытирает влагу, одна десятая которой состоит из досады, две десятых из огорчения и семь десятых из красного вина.
— В общем, ладно, — бормочет он, а тем временем его добрая подруга мнёт ему руку, чтобы выразить сочувствие, — продолжай…
Я дегустирую свою чашку «Мокарекса» [50] .
Мои друзья — все внимание, кроме, естественно, отца Дюрандаля, который кивает время от времени, чтобы показать, что он участвует.
— Короли, которые были после Карла Великого вплоть до Филиппа-Августа, — говорю я, — не оставили о себе памяти. Все эти Людовик Первый, Людовик Второй, Генрих Первый и Филипп Первый — это слабые звенья
50
«Мокарекс» — кофе, приготовленный по особому рецепту с добавлением сахара, анисового ликёра, бренди и порошка корицы. — Прим. пер.
— Ты прав, — горячо одобряет Берюрье, — я и сам тебя просил рассказывать только о самых великих.
Заручившись этим одобрением, я начинаю со свежей слюной главу про товарища Филиппа-Августа.
Дюрандаль, почувствовав по лёгкому колебанию воздуха, что завязывается нечто интересное, настраивает свой педальный транзистор на длинные волны. Он раскрывает локаторы, и я замечаю, что он кладёт с нарочитой небрежностью свою клешню на спинку стула Берты. Похоже, он любит рубец. С тех пор как он наложил руку на её продукты у молочника, с глухопёром что-то происходит.
Неожиданный пожар чувств необъясним. Вы встречаете милую женщину из года в год на лестнице, и вы ни о чём не думаете, только здороваетесь с ней, а потом, однажды утром вы её видите, и вас охватывает желание спустить свои брюки вместо того, чтобы приподнять шляпу. Человеческая тайна! Это необъяснимо! Глухой начинает щекотать затылок Берты пальцем, словно играет на мандолине. У Толстухи происходит короткое замыкание. Про ласки ей лучше не напоминать! Если ты подбил ей клинья, тебе придётся работать сверхурочно, это я вам говорю! В смету не уложишься.
— Итак, — продолжаю я, — до Филиппа-Августа ловить нечего.
— И что сделал этот мужик?
— Очень много.
— А почему он не носил номера как все, твой Август?
— Официально он считался Филиппом Вторым, Толстяк. Но короли — это противоположность известных людей. Папины сынки, которые из себя что-то представляют, стараются сделать себе имя, тогда как короли уже рождаются с именем; и только если они не коматозные, они получают прозвище. Мы уже могли заметить в случае с Карлом Великим, который мог бы быть просто Карлом Вторым. Таким образом, Филипп Второй стал Филиппом-Августом Победоносным.
— И что же он завоевал? — спрашивает Берта замирающим от прикосновений месье Дюрандаля голосом.
— Он забрал у англичан провинции, которые они у нас захватили в результате интриг.
— Правильно сделал! — мычит Берю, неожиданно успокоившись.
— О чём речь? — интересуется месье Дюрандаль.
— О Филиппе-Августе! — горланит мой товарищ по работе. — Этот мужик накостылял англичанам! Такой монарх мне нравится, Сан-А! А что за провинции они у нас стырили?
— Турень, Пуату, Мен, Анжу…
— Анжу? — возмущается Берю. — Они у нас прихватили Анжу, эти пидовки? Ты представляешь, если бы не Филипп-Август, мюскаде [51] было бы английским!
— И Нормандия тоже, — добавляю я.
Его воодушевление вянет, как резеда под действием гербицида.
— Нормандия принадлежала ростбифам, ты уверен?
— Точно!
— Значит, если кто-то из этих павианов схлестнулся с одной из моих родственниц, у меня в каналах течёт
ещё и бритишовая кровь?51
Мюскаде — белое сухое вино. — Прим. пер.
— Возможно!
Начинается гульба с музыкой. Берю выходит из себя. Он вопит, что его вены — не канализация! Шведская кровь не вдохновляет, но с ней ещё можно смириться, потому что Швеция не хуже других стран, но английская — это уже слишком! Он не согласен! Он хочет сделать переливание крови с промыванием в божоле! [52]
Чтобы успокоиться, он достает бутылку кальвадоса [53] . И тут его злость и его грусть, его желчь и его горечь тают, как фисташковое мороженое на солнце. Он вытягивает руку с янтарным флаконом.
52
Божоле — красное сухое вино. — Прим. пер.
53
Кальвадос — яблочная водка, производимая в Нормандии путём перегонки сидра. — Прим. пер.
— Они не могли у нас стырить Нормандию, — уверяет он с горячностью. — Потому что кальвадос умеют пить только французы!
Мы охотно принимаем утверждение Толстяка, и по настоянию Берты я вновь принимаюсь за свой прерванный курс:
— Филипп-Август был одним из самых великих монархов Средних веков. Он был маленького роста, с тёмной кожей. У него не было ни осанки, ни изящества, и он потерял один глаз в результате болезни. Но его достоинства сделали его идолом для народа.
— Ну и что же, что у него один шнифт не работал, — говорит Берю, — он же турнул англичан! — (Это у него пунктик!)
— Правление Филиппа-Августа интересно во многих отношениях, — говорю я наставительно, — главным образом потому, что он принёс нашей стране первую Большую Национальную Победу.
— При Мариньяне? — отваживается Моллюск.
— Нет, при Бувине. В 1214!
— О! — восклицает мой слушатель. — Значит, он выиграл первую войну четырнадцатого года?
— В самом деле… И, кстати, знаешь, кого он побил при Бувине?
— Ты говорил, англичан?
— Не только их, ещё немцев, которые объединились с этими господами с того берега Ламанша.
— Надо же, мы о них совсем забыли, — ухмыляется Великодушный. — Им явно не везёт с четырнадцатым годом!
— О ком вы говорите? — спрашивает глухой.
— О Филиппе-Августе! — громыхает Берю.
Глухой понижает громкость своей ультразвуковой турбины.
— Всё ещё о нём?
— Если тебе это мешает, приятель, иди, настраивай свою фисгармонию! — возмущается жаждущий знаний. — Вы слышали, папаша недоволен тем, что мы задержались на Филиппе-Августе! У этого мужика менталитет социалистов-радикалов!
Берта кладёт конец ругани, щебеча обожжённым сопрано:
— А в плане… любви ваш Филипп-Август был во французских традициях, надеюсь?
Тут же Берю умолкает и слушает мои откровения.
— Он женился три раза, — сообщаю я им.
— О, всё-таки, — шепчет Берта с некоторым разочарованием.
— И, по словам некоторых историков, он не блистал в этом деле. К примеру, свою вторую жену Ингеборгу Датскую он не смог ублажить в брачную ночь.
— Может быть, от волнения? — предполагает Берю, которому не надо рассказывать про жизнь и её беды.