История и сага
Шрифт:
Хакон возражает:
— Не неудача (ohamingja) постигла нас. Издавна повелось, что победа достается то одним, то другим. Так ведь и между вашими и нашими сородичами: успех поочередно то у одних, то у других… Возможно, в другой раз нам повезет больше (Ol. helga, 30).
Христианин Олаф не оспаривает подобной интерпретации судьбы язычником Хаконом, имеющей мало общего с пониманием божественного провидения и уверенностью, что правильная вера должна одолеть идолопоклонников. Воинская удача отчасти результат обладания счастьем, но вместе с тем — дело случая, везения.
Приведенный эпизод — один из редких примеров понимания удачи как случайности, как чего-то неустойчивого и ничем не обусловленного. [19] Кроме того, и данный пример можно истолковать иначе: ведь происходит столкновение представителей двух знатных и, следовательно, «богатых счастьем»
Поскольку понимание судьбы до некоторой степени видоизменено в «Хеймскрингле» под влиянием христианской идеологии, удача уже не является чем-то не нуждающимся в дальнейшем объяснении и обосновании — она оказывается зависящей от воли божьей даже в тех случаях, когда ее нехристианская природа достаточно очевидна. Решение спора о принадлежности пограничных территорий метанием игральных костей не имеет ничего общего с христианством. Именно так уладили распрю конунги Швеции и Норвегии. Тем не менее Олаф Харальдссон бросил кости со словами:
19
Противник конунга Харальда Харфагра, призывая мелких конунгов к борьбе с объединителем Норвегии, говорил:
— Мы можем рассчитывать на успех, если все вместе нападем на конунга Харальда, ибо тогда у нас будут большие силы, и пусть судьба решит, кто выйдет победителем (Har. harf., 11).
В данном случае судьба — au?na носит несколько безличный характер, она как бы вне сражающихся, стремящихся «перетянуть» ее на свою сторону. Точно так же конунг Магнус Олафссон, требуя от английского короля уступить ему Англию, грозил в противном случае войной: «И тогда странами будет править тот, кому выпадет победа» (Magn. go?a, 36).
— Для моего господа бога пустяк повернуть кости, — и выиграл (Ol. helga, 94).
Перед битвой при Стикластадире Олаф обратился к своему войску с речью, в которой сказал, в частности, что, хотя противник обладает численным перевесом, судьба решит, кому достанется победа. Он молил бога послать ему то, что считает для него лучшим. Будем верить, продолжал Олаф, что наше дело более правое, чем бондов (его противников), и что бог освободит для нас наши владения после битвы или пошлет нам еще большее вознаграждение. Если мне доведется говорить с вами после боя, я каждого награжу по его заслугам, и в случае победы мы в изобилии поделим между собой и земли, и движимое имущество. Успех в битве зависит от быстроты нападения (Ol. helga, 211). Понятия удачи и божьей воли здесь максимально сближены.
Подобное же сочетание веры в судьбу с обращением к богу (с неизменным поощрительным обещанием вознаградить воинов в случае победы) мы находим и в других речах предводителей перед началом битвы (см. Hak. her?, 8, 17).
Иногда же, правда в редчайших случаях, когда речь заходит о чудесах, сотворенных святым Олафом, в «Хеймскрингле» возникают мотивы, напоминающие западноевропейские «жития» и другую душеспасительную литературу. Так, в «Саге о сыновьях Магнуса» есть рассказ о юноше-датчанине, попавшем в плен к язычникам-вендам. В заточении он подвергался всяческим мучениям и избавился от них только благодаря чудесному заступничеству святого конунга, к которому он обращался с горячими молитвами о помощи. В этой главе встречаются необычные для саги выражения: «счастлив человек, который не испытал в мире того зла, какое выпало на долю этого юноши», «несчастный малый» и т. п. (Magnussona, 31). Здесь понятия судьбы, счастья и несчастья уже перетолкованы на христианский манер и имеют мало общего с языческой этикой.
Мы далеко не исчерпали высказываний о судьбе, удаче, счастье, содержащихся в «Хеймскрингле», но и приведенных данных достаточно для того, чтобы не оставалось сомнений: эти понятия играют огромную роль в сознании скандинавов и в большой мере определяют их отношение к действительности, их поведение и этику. Несмотря на христианское влияние, затронувшее и представления о судьбе, по сути своей эти представления мало изменились. Христианизация не сопровождалась радикальной перестройкой языческого миропонимания, и вера в судьбу, управляющую как миром в целом, так и жизнью каждого человека в отдельности, коренилась слишком глубоко в сознании исландцев, чтобы быстро и легко уступить место новым воззрениям.
Смерть и посмертная слава
Боялся ли древний скандинав смерти? Смерть — тот момент, когда с наибольшей полнотой раскрывается судьба человека и обнаруживается подлинная его ценность. Смерть — последнее и величайшее испытание, и нужно выдержать его, не уронив своего достоинства. Поведению человека перед лицом смерти, его словам и поступкам в сагах уделено исключительное
внимание. Чем обусловлен этот неотступный, пристальный интерес?Может показаться, что скандинавы не боялись смерти, пренебрегали ею и даже презирали ее. Герои саг и в самом деле ведут себя в свой смертный час с редкостной выдержкой и самообладанием и говорят о грозящей им гибели с крайней сдержанностью и без всякой патетики.
Как рассказано в «Саге о названых братьях», побратимы Тормод и Торгейр отправились на приморские скалы собирать анжелику — растение, пригодное в пищу и употреблявшееся при лечении больных. Камни внезапно покатились из-под ног Торгейра, и он повис над глубокой пропастью, уцепившись за стебель растения. Выбраться он был не в состоянии, но висел молча, не окликая ничего не подозревавшего брата. Тот спросил его, собрал ли он уже достаточно анжелики. «Торгейр отвечал спокойно и с бесстрашным сердцем:
— Я думаю, что с меня хватит, когда та, за которую я держусь, выскользнет».
После этих слов Тормод понял, что Торгейр в опасности, и вовремя помог ему выбраться.
В научной литературе высказывалось мнение, что отсутствие у скандинавов страха смерти объясняется особым отношением к времени. Поскольку настоящее для них — не краткий миг, единственно реальный по сравнению с уже не существующим прошлым и еще не наступившим будущим, но неразрывно, органично связано и с тем, и с другим и как бы содержит в себе к прошлое, и будущее, поскольку время в восприятии этих людей обладает прочностью, то оно, по их убеждению, не кончается со смертью.
Правда, представления о загробном мире вряд ли были у них четкими: неясно, где находится царство мертвых, каково оно, что происходит с человеком после смерти. У воинственных викингов сложилось убеждение в том, что воинов, павших на поле боя, принимает в свои палаты Валхаллу О?дин и они там делят время между поединками и пирами. Но вера в возможность появления покойников среди живых, нашедшая отражение в сагах, свидетельствует о том, что мертвых не обязательно мыслили как обитателей какого-то иного мира, они, по-видимому, продолжали свое существование поблизости, в могилах, курганах и нередко докучали живым, домогаясь их внимания и забот, или, наоборот, сами помогали своим здравствующим сородичам. Чрезвычайное разнообразие погребальных обрядов у скандинавов в период раннего средневековья (захоронение в курганах и могилах без насыпей, в кораблях или лодках, в каменных или деревянных камерах, трупосожжение и т. п.) обычно истолковывается как признак отсутствия единообразных идей о том, что? ожидает человека после кончины.
В дохристианскую эпоху верили и в то, что умерший в известном смысле продолжает жить в одном из своих потомков. Он умер, но вместе с тем как бы возрождается в том члене своего рода, который получил его имя: оказывается, этот новый носитель имени предка наследовал его качества и его судьбу. Передача имени для древних не была такой же условностью, как в более позднее время. Поэтому считали, что опасно принимать имя рано умершего человека и, наоборот, что обладание двумя именами способствует более долгой жизни. Как рассказывается в одной саге об исландцах, дядя передал свое имя племяннику для того, чтобы тот воспринял его «счастье». «В древнее время верили, — говорится в прозаической части „Второй песни о Хельги убийце Хундинга“ (одна из песен „Старшей Эдды“), — что люди рождаются вновь, но теперь это считают бабьими сказками». Однако вплоть до нового времени среди норвежских крестьян бытовало выражение: «Сын возрождает отца».
Между тезками-сородичами устанавливалась таинственная связь. Такая связь существовала между одним из сыновей Харальда Харфагра, Олафом Гейрстадаальфом («эльфом Гейрстада»), и Олафом Святым. В «Хеймскрингле» об этом не рассказывается, но в сборнике саг «Flateyjarbok» на сей счет имеются достаточно ясные намеки: первый Олаф как бы возродился во втором. Зато в «Хеймскрингле» можно проследить мистическую взаимозависимость Олафа Святого и Олафа Трюггвасона.
Таким образом, скандинавы описываемой эпохи, возможно, действительно по-особому относились к смерти, раз уж она не воспринималась как конец, прекращение всякого бытия. Однако объясняется ли это отношение к смерти спецификой восприятия времени? Вера в загробное существование в той или иной форме не предполагала, что и время для покойника будет длиться так же, как для живых. Скандинавы-язычники, по-видимому, еще не знали того понятия вечности, которое принесло с собой христианство, тем не менее время после смерти — не то же самое, что время живых. Ведь, как мы видели выше, время, по мнению древних, определялось именно деятельностью людей; вспомним, что «old» — и «время», и «род людской». Следовательно, там, где прекращается активность человека, жизнь, там нет и времени (хотя, судя по сагам, некоторые мертвецы совершали поступки). Поэтому осторожнее предположить, что, с точки зрения скандинавов, для мертвых времени вообще не существует.